Красноармеец Иванов уловил, что в него — возвышающегося на бруствере статуей бледно-мраморного атлета — кто-то стреляет. Шестым чувством углядел в дерущейся тьме вскинутый пистолет — припадая на колено, выстрелил в ответ. Попал — не попал, смотреть было некогда — валенки вновь заскользили, рухнул в траншею и сходу-слету нашел штыком грудь немца.
Нет, это не было уставным «длинным коли! Коротким коли! Прикладом бей», как учили в дивизии народного ополчения студентов, профессоров, заслуженных работников народного хозяйства, а заодно и примкнувшего пролетарского товарища Иванова. Тесновато в траншее было для правильного рукопашного боя. Шел по мертвым и раненым Митрич, колол «под кадык», как совершенно неверно, но нужно учил пацана в 20-м году Васька Коробов, сгинувший в тот памятный день у мельницы. Винтовочка наперевес, движения почти шутливые: цевьем вражье оружие отбить, и острием под горло коротко коснуться-приласкать. Ну, иногда и приклад к месту — встречного гада отодвинуть, а на крайний случай еще есть три патрона в магазине, их и с расчетом тратим…
…Да уж какой там расчет — это только потом кажется, когда вспоминать начинаешь, а так… кровавая толкучка, в глазах от ненависти и страха сплошная муть. Но видимо, какой-то рабочий расчет товарища Иванова вел, поскольку жив остался, а личного урона понес — только ожог от выстрела в упор. Смешно сказать — кончик носа опалило, в упор немец палил, как башку не разнес — превеликая загадка.
Слегка опомнился Митрич, когда высвобождал штык из спины пулеметчика. Уж очень точно ткнул — прямо в середку, пехотная немецкая «портупея» четырехгранную сталь заклинила. А немец у пулемета точно был отъявленный псих — припал к машине и строчит-строчит за бруствер, словно там полноценный батальон наступает.
Не было батальона, была траншея, заваленная немецкими трупами, два пулеметных гнезда и пара блиндажей.
— Оборону занимай! — кричал Прохоров. — В блиндаже гляньте, нет ли кого.
— Куда, твою?!. — зарычал Митрич, отбрасывая к стенке траншеи запаренного бойца, сунувшегося к низкой бревенчатой двери блиндажа.
Чуть приоткрыл дверь, прижимаясь ко льду траншеи, зашвырнул в блиндаж гранату. Щелкнул изнутри выстрел, толстая, еще и утепленная прибитым тряпьем дверь пулю удержала. Ухнула РГД, внутри застонали болезненно.
— Вот теперь давай! — Митрич штыком распахнул дверь, боец полоснул внутрь из автомата. Что ж, для таких вот случаев эти скорострелки и придумали.
— Тоже очень верно, — крикнул Прохоров. — Только можно было бы и «языка» взять. И дело нужное, и медаль полагается.
— Да ну их в жопу!
«Языков» все равно взяли. Одного под трупами нашли — этот обосрался и вообще не в себе пребывал, этакий третьесортный пленный. Второго повязали уже под утро, когда немцы контратаку вздумали наладить. Были подпущены поближе, потом им врезали. Ага, это когда сидишь в подготовленной ледяной твердыне, строчи себе из пулеметика да в ус не дуй. А если на тот пулемет по полю бежать и ползти нужно, так совсем иное дело, так-то, господа-камрады.
Вот только людей было маловато — после рукопашной уцелело шестеро, легко раненого бойца послали к своим доложить обстановку и привести помощь. По уму надо бы отходить, прихватив пулеметы и документы побитых фрицев. Но если по еще большему уму, то бросать захваченные опорный пункт было уж совсем глупо.
— Вот имелся бы политрук, он рассудил бы с легкостью, — проворчал Прохоров.
— Это конечно. Политическая образованность и знание теории — великая сила, — признал Митрич. — С другой стороны, если рассуждать по-простому, по-ремесленному: получается, если мы сейчас уйдем, завтра же обратно наступать придется. Ты, товарищ сержант, возможно, иного мнения, но я-то староват туда-сюда бегать.
— Не балабонь, Митрий. Тоже дед столетний нашелся. Вот только отвечать, ежели что, мне, если соответственно званию. Мы же в разведку шли, а не в атаку боем.
— Так нам политрук так и сказал напоследок — стоять насмерть, но траншею удержать. Приказ же!
— Думаешь?
Вдвоем посмотрели на товарища Чашина — политрук лежал рядом с другими погибшими бойцами, острый мертвый нос стал одним цветом с командирским полушубком.
Расстрелял паренек барабан «нагана», пытался немца за горло удушить, так и нашли под фрицем.
— Он не обидится, — намекнул Митрич.
— Чего ж… правильный был политический руководитель, не то что некоторые тыловые прохиндеи. Жаль, повоевал мало, — сержант Прохоров закурил немецкую сигаретку, посмотрел на непривычно вонючую отраву с немалым удивлением и заключил. — Значит, держимся. Ты, Митрич, как — с пулеметом точно совладаешь?
Держались. С немецкой машинкой товарищ Иванов вполне разобрался, не такая уж мудреная, все ж с заводскими станками, да и оружейными стволами, довелось немало повозиться, даром, что столяр всю жизнь.
Отбили ночную атаку, потом еще на рассвете — патронов трофейных имелось не счесть, набитые ленты фрицы аккуратненько хранили, с этим полный порядок, всегда бы так. Ударили по опорному пункту немецкие минометы, но особого урона не нанесли — гарнизон отсиделся в блиндаже, который оказался отчасти дзотом — имелись две узкие амбразуры для наблюдения, грамотно закрывавшиеся толстыми заглушками-ставнями. Печурку, опрокинутую гранатным разрывом, вернули на место, даже угли сохранились, тепло, фонари имеются. Воюй хоть до весны, а то и до лета — все удобства.
— Вот скажите, отчего у врага все упорядоченно, а у нас словно впопыхах воюем? — спросил Сережка-студент, глядя на скорчившегося под нарами дохлого немца. — Все же можно рассчитать, продумать и сделать как надо.
— Был бы жив наш товарищ Чашин, он бы объяснил, отчего у нас пока не всё так, как надо, и когда именно будет как надо, — сказал Прохоров. — Вот освободим то поганое Потапово, я тебе выдам карандаш, напишешь взводно-рационализаторское предложение. Это совершенно не возбраняется. Передадим в штаб батальона. Понял?
— Понял, — кивнул Сережка. — Там той бумажкой подотрутся.
— Вариант вполне возможный. Но не обязательный. А знаешь почему, Сережа, могут так нехорошо употребить твои ценные предложения? Потому что они сами примерно такое пишут и в полк передают. И полк тоже пишет. И получается, что бумажек много, все умные, а толку — наоборот. Это поскольку на данном направлении нам танки нужны, и их можно вообще без бумажек, но с бомберами и истребителями. Но танки и бомберы на все фронта и направления направить в достаточном количестве — дело долгое. Придется нам подождать своей очереди. А пока вот так…
Умнейшим человеком был сержант Прохоров. Как его судьба потом сложилась? Может, и дожил до 45-го?
А тогда опорный пункт удержали. Ближе к полудню пришло подкрепление, по пути угодившее под минометный обстрел и поредевшее. Нет бы в темноте быстро проскочить. Ну да ладно, пришли, притащили термос с остывшей кашей и хлеб. Остатки гарнизона разведчиков были польщены заботой, хотя неплохо подпитались трофейной провизией — с ней тоже был порядок.
Возглавлявший подкрепление лейтенант немедля начал двигать пулеметы, устанавливать притащеный на санках «станковый», считать трофеи и побитых немцев. Но и живых героев не забыл:
— Приказано всех к наградам! Комполка лично звонил, обещал.
— Мы-то что… вот товарищ младший политрук нас вел, — сказал Прохоров.
— Товарища Чашина не забудут. Он вел, вы не дрогнули. Может, даже ордена дадут…
Митрич переглянулся с сержантом. Да, ордена, по два каждому и отпуск в Гагры.
Странно, но медаль красноармеец Иванов тогда действительно получил, и довольно быстро. В тот день смогли взять то сучье Малое Рыжово, а с Потапово опять не вышло. Временно перешли к обороне и пополнению боеприпасов. Через три дня вызвали разведчиков в штаб, наградили в торжественной, хотя и слегка скомканной обстановке — немцы как нарочно артналет учудили. Вышел из штабной избы товарищ Иванов с блестящей медалью «За отвагу» на гимнастерке, и пользуясь волной внезапно попершей фортуны, спер чью-то шинель. Штабные себе еще найдут, тут им все проще со снабжением, а шинель героического красноармейца осталась на поле среди полегших лыжников, забрать так и не получилось.