– Но она нам за все отплатила, – прерывает жену Винерт. – Она ходила задрав нос. Я недавно сказал ей, чтобы она лучше переезжала к тому типу, пока я ее не выкинул отсюда, но она меня оборвала, никуда, мол, она сейчас переезжать не собирается.
– Перестань!
Винерт смолкает, словно внезапно онемев, а Винертова холодно продолжает:
– Она заявила, что уйдет, только не сейчас. У нее был какой-то план. Думаю, это было связано с тем человеком. В чем-то они не поладили. В последнее время ее что-то беспокоило. Мы так и не знаем, кто он. Она никогда не называла его имени.
Винертова встает.
– Пойдемте со мной!
Я молча иду за Винертовой. Она ведет меня через супружескую спальню в небольшую комнату.
– Вот здесь она жила.
Винерт, нахмурившись, следует за нами. Участковый замыкает шествие.
Комната больше похожа на детскую, чем на жилище молодой девушки. На стене в рамке фотография улыбающегося мужчины. Нетрудно угадать, что это отец Итки.
Винертова выдвигает ящик туалетного столика.
– Итка не знает, что у меня второй ключ, – говорит она и вынимает из ящика небольшую коробочку. – Все это лежит здесь уже месяца три. Должно быть, подарочек приготовила для своего кавалера. Ему уж давно пора его получить.
– Вы хотите сказать, что они поссорились?
– Да, – без колебаний говорит Винертова.
Может, это и не так. Но с другой стороны, она – мать, и уж кому, как не ей, почувствовать перемену в настроении своей дочери… Я открываю коробочку. В ней на черном бархате покоится золотая зажигалка. С обеих сторон на блестящей поверхности выбита монограмма – Г. Ф.
Зажигалка явно дорогая. Швейцарского производства. Разумеется, контрабандный товар. Монограмму наверняка сделали позже, уже у нас. Несомненно, это подарок мужчине, чьи инициалы – Г. Ф. Человек этот курит дорогие сигареты, как мы установили во взорванной квартире Романа Галика. Теперь к тем сведениям, которые У нас о нем уже имеются, прибавилась эта монограмма.
– Я следила за ней не из простого любопытства, – оправдывается Винертова, – все же это моя дочь.
– Что еще вам известно, пани Винертова?
Женщина молчит, плотно сжав губы.
– Да говори же! – понукает ее Винерт. – Тебе все равно могут не выплатить, хоть ты и единственная законная наследница.
Винертова бросает грозный взгляд на мужа. Подойдя к фотографии Иткиного отца, она снимает ее со стены и кладет на постель лицом вниз. С обратной стороны фотографии приклеен бумажный карманчик. В него всунуты три сберегательные книжки на разные фамилии и на поручителя, несомненно, фамилии все вымышленные. Общий вклад, разложенный приблизительно на равные части и сделанный года полтора назад, равняется четыремстам семидесяти тысячам крон.
– Почти полмиллиона, – выразительно подчеркиваю я. – Вас это не удивляло?
Винерт, стоя на пороге комнаты, вызывающе покачивается с пятки на носок.
– А что, в наше время все люди должны быть без денег? – произносит он ядовито.
Я отмечаю номера книжек и говорю:
– За сохранность этих книжек вы в ответе. Впрочем, участковый пока останется здесь. Ничего не трогать. Я пришлю людей, которые осмотрят комнату.
Винерт пытается протестовать. Участковый спокойно берет его под локоть и выпроваживает из комнаты. Вслед за ним я прошу выйти и Винертову. Она не противится, только смотрит на меня укоризненным взглядом.
– А что же с ней, – спрашивает она нерешительно, – с моей дочерью?
– Случай довольно сложный, – отвечаю я. – Мы еще сами не все выяснили. Наберитесь терпения.
Больше я не могу тут задерживаться. Монограмма Г. Ф. – серьезная улика, быть может, одна из самых важных.
А в общем, я думаю, что Итка Шеракова была для своей матери тяжелым бременем, которое досталось ей в наследство от первого брака.
Но супруги Винертовы напрасно рассчитывают на оставшиеся после Итки полмиллиона.
Мне нужно срочно ехать в управление. Необходимо послать к Винертам группу из трех человек с надлежащими полномочиями и ознакомить с инициалами Г. Ф. всех принимающих участие в операции.
Действовать надо немедленно. Наступает вечер. Все учреждения закрыты. Это задерживает расследование. Кое-какие сообщения будут поступать даже ночью. Все группы должны выполнить поставленные перед ними задачи еще до рассвета. Расследование близится к концу. Мы окружили врага, и ему не вырваться. Или все-таки это возможно? Пожалуй, разумнее всего – слегка притушить свой оптимизм. Собственно говоря, что, в конце концов, мне известно? Разве я уже схватил за ворот преступника?
Как бы не так! У него по-прежнему развязаны руки. Он чувствует опасность и может найти лазейку, чтобы ускользнуть из расставленной ему сети. Он наверняка уже что-нибудь придумал. Я уверен, что все преступления – от взрыва на железной дороге до убийства Итки Шераковой, включая и те, что еще, видимо, станут нам известны, – дело его рук. Все неопровержимо доказывает, что именно он был душой всей операции. Этот Г. Ф.
Я должен бодрствовать еще одну ночь, сохраняя при этом ясную голову, способность координировать все наши действия, быстро и оперативно принимать решения, какие бы трудности перед нами ни возникли.
Но когда я пытаюсь обдумать ситуацию, я чувствую, что голова моя точно налита свинцом. А тишина и безлюдность кабинета неотвратимо клонят меня ко сну. Нет, нужно встряхнуться. Вызываю по телефону машину. Сажусь в нее и, захлопнув дверцу, говорю шоферу:
– Очень прошу вас, толкните меня в бок, как только я перестану свистеть.
Шофер удивленно смотрит на меня, но потом послушно кивает:
– Будет исполнено.
Мы трогаемся. Дорога предстоит долгая, и я все время тихо насвистываю. Пока что водителю не приходится толкать меня под ребро. Эта миссия ему должно быть, не слишком улыбалась. На его счастье, я не заснул. Наконец-то я выхожу из машины и радуюсь, что могу больше не свистеть: во рту у меня все пересохло.
Я поднимаюсь на второй этаж дома в предместье. Здесь живет наш врач, с которым мы обычно встречаемся, только осматривая очередного покойника. И естественно, мое посещение его удивляет.
– Видите ли, доктор, – говорю я ему, – сегодня ночью я должен быть в наилучшей форме. Дайте мне что-нибудь такое, чтобы я как следует встряхнулся. Что-нибудь, что сняло бы усталость и подстегнуло энергию. Это очень важно.
Доктор слушает меня, он сразу понимает, о чем идет речь, но явно растерян и молча потирает ухо.
– А как у вас с сердцем? – спрашивает он наконец. – Я не знаю вашего сердца.
– Моему сердцу может позавидовать любой мотор.
– Вам следует посоветоваться с кардиологом, а не со мной, – ворчит он.
Я пытаюсь улыбнуться.
– Положитесь на меня. Мне нужно продержаться до утра. В этом проклятом деле я готов идти на любой риск.
– А я нет! – все еще сопротивляется доктор. – Вы знаете, какая может наступить реакция?
– К черту реакцию! – настаиваю я. – Хоть разок и мы можем позволить себе что-нибудь противозаконное, не так ли?
Наконец доктор решается написать неразборчивый рецепт и надевает пиджак, собираясь выйти. Он явно не в восторге от моего посещения. Я жду, пока он оденется. Свистеть в его квартире не решаюсь и потому выстукиваю пальцами дробь на коленке.
Мы отправляемся в дежурную поликлинику. Доктор входит туда один. Я сижу в машине, но больше не насвистываю. О своей усталости я немного забыл, словно выписанный доктором рецепт уже оказал свое действие. Но эти четверть часа ожидания кажутся мне вечностью.
– Мне пришлось предъявить свои документы, – объясняет мне доктор, явно нервничая. – Вот, держите. Правда, здесь на один прием. Запьете водой. И завтра явитесь ко мне.
С мрачным видом он выслушивает слова благодарности. Мы отвозим его обратно домой. Перед домом он словно размышляет, подать мне руку на прощание или нет.