Две пары, входившие в театр Принца Уэльского, смотрелись весьма эффектно: мужчины в полной униформе, девушки в своих лучших платьях, в туфлях на шпильках. Монтегю протянул билеты билетерше. «Мы жутко волновались, когда она взяла билеты, — вспоминала Джин. — Заметит ли она, что двух не хватает?» Она заметила и позвала администратора, но его удовлетворило объяснение, что два средних талона были оторваны «в шутку».
Свет в зале померк, и четверка, удобно устроившись в обитых плюшем креслах балкона, приготовилась смотреть новое представление Сида Филда. Далеко не молодой, Филд вот уже тридцать лет разъезжал по провинциальным мюзик-холлам: пел, танцевал, исполнял комические сценки. Не так давно он добился по-настоящему большого успеха в образе Забияки Грина — мелкого жулика из кокни. «Возьми новый аккорд» было его первым представлением в театрах Вест-Энда, в котором, наряду с ним, участвовала сборная труппа молодых театральных дарований «из всех уголков страны», выступавшая под названием «Джордж Блэк и новое поколение». О театральном импресарио Блэке сегодня помнят так же смутно, как и о самом Сиде Филде, а вот из «нового поколения» кое-кто поднялся очень высоко. В составе труппы были два никому не известных юноши — шестнадцатилетний Эрик Моркам и семнадцатилетний Эрни Уайз, будущая знаменитая комическая пара.
Премьера «Возьми новый аккорд» состоялась месяцем раньше и вызвала восторг. Газета Times назвала Филда «подлинной находкой», Daily Mail отметила «самый громкий смех, какой мы слышали за годы», Daily Telegraph выразила удовлетворение тем, что «среди его шуток нет ни одной сальной». В апреле все представления уже шли при битком набитом зале. Сид танцевал, отпускал шутки, разыгрывал скетчи и пел:
На самом деле Сид не дожидался отмены военного затемнения: перед выходом на сцену он всякий раз «подкреплялся соответствующей порцией джина». Публике времен войны «Новый аккорд» предлагал именно такой эскапизм, какой был ей нужен. Немалую ее часть составляли американские солдаты, и шуточки по поводу англо-американских отношений вызывали наиболее громкие одобрительные возгласы. Война казалась далекой-далекой и какой-то даже малозначительной. На обороте программки было напечатано: «В случае воздушной тревоги во время представления публика будет извещена. Желающие покинуть театр смогут это сделать, однако представление будет продолжено». В конце вечера звучала песня в честь Сида:
Даже труппа была, казалось, слегка ошарашена таким успехом. Джерри Десмонд, партнер Сида Филда, выступавший в амплуа «простака», писал: «Волны смеха накатывали, как мощный прибой на галечный берег, и, накатив, долго не умолкали. Очень-очень долго».
Тем временем в море в 300 милях оттуда лейтенант Скотт, стоя на палубе «Серафа», прислушивался к плеску волн и вглядывался в темноту, за которой скрывались берега Португалии. «Погода наконец стала теплая, и нести вахту на мостике под ночным безоблачным небом было одно удовольствие».
У людей, плавающих на подлодках, развивается некое шестое чувство. Проводя под водой долгие промежутки времени, когда заняться почти нечем, но когда малейший шум или малейшая оплошность могут обернуться смертью, подводники становятся чрезвычайно чуткими ко всему необычному. Билл Джуэлл был твердо убежден, что он единственный на борту знает про добавочного пассажира, однако по крайней мере некоторые члены команды подозревали, что в странном цилиндрическом контейнере в носовом торпедном отсеке находится не оптическое или метеорологическое оборудование, а что-то другое. Длина и вес контейнера подталкивали к определенным предположениям. Когда подводную лодку качало, внутри цилиндра слышалось тихое хлюпанье. Подводники начали отпускать шуточки про «тело Джона Брауна»,[9] гниющее на стеллаже для торпед, и про «нашего приятеля, метеоролога Чарли». Что касается самого Джуэлла, он понятия не имел, кому принадлежит тело — и вообще реальное оно или мнимое. Про себя он тоже начал называть пассажира Чарли.
Джин Лесли вышла из театра под руку с Монтегю веселая и приятно взволнованная, в ее ушах еще звучали аплодисменты. Прощальный вечер Билла Мартина продолжился в «Горгулье» — клубе с богемным душком, оборудованном на крыше на Мирд-стрит в Сохо. Возникший в 1925 году, клуб был излюбленным заведением художников, писателей и актеров, воплощением весьма своеобразного декадентского шика. Попасть в «Горгулью» можно было только на крохотном шатком лифте, размер которого «был таким, что люди, войдя в него абсолютными незнакомцами, приезжали наверх близкими друзьями». Интерьер был оформлен в мавританском стиле, стены украшали зеркальные осколки стекла XVIII века (идея принадлежала Анри Матиссу, который был членом клуба, как и актер Ноэл Кауард, художник Огастус Джон, актриса Таллула Бэнкхед). Шпионов, в том числе Гая Берджесса и Дональда Маклина, привлекали здешние темные уголки и атмосфера тайных встреч. В «Горгулье» всегда стоял полумрак, общий стиль был авангардистский, с небольшим налетом чего-то недозволенного. Как отмечает кинорежиссер Майкл Люк, в заведении царила «таинственность с примесью легкого эротизма». Джин Лесли в таких местах еще не бывала. Ее мать пришла бы в ужас.
Вечер, по воспоминанию Монтегю, «прошел очень весело». И, разумеется, не без флирта. Четверку посадили за угловой столик с банкеткой вдоль стены и двумя стульями. Монтегю предложил, чтобы девушки сели вместе на банкетку. Эврил Гордон, придя в мелодраматическое настроение, игриво отозвалась: «Для жениха и невесты Билл и Пам проявляют на удивление мало нежности друг к другу! Даже не хотят сидеть вместе за прощальным ужином перед его отъездом за границу». Американская пара за соседним столиком, услышав эти слова, резко обернулась. Войдя в роль и чувствуя, что их подслушивают, Монтегю сказал на это, что до помолвки был знаком с Пам всего несколько дней. «Если бы мы с Пам знали друг друга получше, все было бы по-другому, — громко заявил он. — Мой начальник пишет в письме, что я только поначалу тихий и застенчивый, а вообще-то знаю свое дело». Это почти точное повторение характеристики майора Мартина из фальшивого письма Маунтбеттена адмиралу Каннингему — но это также и нарочитая двусмысленность.
Американская пара бросала негодующие взоры на морского офицера, обручившегося с молодой девушкой после столь краткого знакомства, а теперь отпускающего многозначительные шутки по поводу своих любовных доблестей. Настоящий пошляк, пустой человек! Ясно выразив молчаливое неодобрение, американец с американкой ушли танцевать. Но если им не нравятся такие разговоры с подтекстом, зачем, спрашивается, они пришли в «Горгулью»? Наша четверка провела вечер хорошо. Пили, танцевали. Чамли предложил тост «за Билла», и они чокнулись. Мужчины в какой-то мере сбросили напряжение и явно получали удовольствие — однако Джин чувствовала в них некую подспудную озабоченность: «Они то и дело смотрели на часы и обменивались фразами типа: „Интересно, всплыли они уже или еще нет?“» Она заметила, что Юэн Монтегю испытывает беспокойство, как будто его жизнь должна вот-вот перемениться.
На следующее утро Монтегю написал Айрис обычное письмо. Тон — делано-безразличный: «Мне тут по долгу службы пришлось пригласить кое-кого в театр. Мы были на представлении нового комика, который много выступал на севере, но в Лондон приехал в первый раз. Его зовут Сид Филд — жутко смешной. Очень хороший был вечер».
Через несколько дней роману Пам и Билла должен был прийти заранее предусмотренный конец, а вместе с ним должны были окончиться и странные параллельные ему отношения между офицером военно-морской разведки и секретаршей. Монтегю, который на первых порах, на ранней стадии выдумки был к ней явно «неравнодушен», после прощального ужина стал уделять ей куда меньше внимания. Донос леди Суэйдлинг жене Монтегю по поводу подозрительной подписанной фотографии на его туалетном столике возымел должный эффект. Письмо от Айрис с требованием объяснения не сохранилось, но представить себе его содержание довольно легко. Монтегю попросил сослуживца, которому проездом предстояло побывать в Нью-Йорке, зайти к его жене и объяснить ситуацию от его имени. Айрис, судя по всему, объяснение удовлетворило. «Я рад, что Верел рассказал тебе про мои дела, — писал ей Монтегю. — Из-за того, что ты могла подумать о снимке и о компрометирующей надписи, я беспокоился сильнее, чем из-за того, что могла подумать мама!!!» После этого «Пам», она же «Девушка из „Вязов“», исчезла из жизни Монтегю. Но даже спустя почти полстолетия он, когда писал Джин, по-прежнему обращался к ней как к «Пам», а подписывался «Билл».