— Выяснилось, что нет.
— Это какая-то причуда!
— Он весь из причуд и загадок. Но ведь женщинам нравятся мужчины с загадками.
— А он никогда не обращался к вам с просьбой, скажем, рассказать о новостях в институте, о вашей работе? Не проявлял интереса к вашей работе?
Матвеева испуганно взглянула на Рублёва.
— Вы думаете, что…
— Я просто пытаюсь разобраться.
— Нет, расспрашивать расспрашивал, но… Нет, нет, не думаю. Этого не может быть. — Рука её с сигаретой дрожала.
— Я ничего не утверждаю.
— Хотя, кто его знает, — начала она после паузы. — У него в жизни всё сложно, неясно, запутано. Например, как-то он говорил мне, что отец оставил ему наследство, но получить это наследство он не может. Почему, спрашиваю. Молчит. Потом, когда я пристала к нему с расспросами, он ответил так: «Отец был не родной, мы с ним ссорились, годами не разговаривали, и я не хочу пользоваться его деньгами». Какая-то чушь!
Рублёв сделал пометку в блокноте.
— А где жил его отец? В каком городе?
— По-моему, в Одессе.
— А друзья у него есть?
— Нет. Есть знакомые по работе.
— Да, всё это странно.
— Но он такой внимательный, такой заботливый, что совершенно парализовал мою волю. В таких случаях я теряюсь. Мне кажется, что я к нему несправедлива. А он приезжает ко мне с подарками. И говорит, говорит…
Лидия Павловна вздохнула.
— Простите, я, кажется, разоткровенничалась не в меру.
— Нет, нет, Лидия Павловна, это всё очень интересно.
— Но зачем это вам? Вы его в чём-то подозреваете? Скажите прямо.
— Об этом мы поговорим с вами в другой раз. А сейчас вспомните, что ещё показалось вам странным в Руднике?
Она задумалась, глядя куда-то в сторону.
— Недавно он говорил с кем-то по телефону. И почему-то по-немецки. Хотя я понятия не имела, что он знает немецкий. И в трубке тоже говорили по-немецки. Я вышла из кухни в прихожую: думала, признаться, что он говорит с женщиной. Но голос на другом конце провода был мужской. Когда я спросила, с кем он говорит, то ответил, что звонили из посольства и что ему срочно надо ехать.
— И что же?
— Но поехал он не в посольство.
— Откуда вам это известно?
— Мы вышли на улицу вместе. Простились. Но поскольку у меня закралось подозрение, я решила проверить, куда он направится. Обычно в посольство он добирается на двадцать пятом троллейбусе. А на этот раз он сел в автобус и поехал в противоположную сторону.
Она замолчала. Рублёв следил за тем, как она вынула из сумки скомканный платок и вытерла лицо.
— Я была с вами откровенна, — сказала она вдруг приглушённо. — Теперь прошу вас ответить мне тем же. В чём вы его подозреваете? Кто он?
— Вот это как раз мы и пытаемся выяснить.
— Поймите, мне это важно знать. Дело в том, что у нас должен быть ребёнок… И я… я всё же люблю его…
Ребёнок! Рублёв подумал о судьбе этой женщины, о том, что ей придётся пережить, когда она узнает, кто такой Рудник. Ему стало жаль эту, видимо, неплохую женщину.
— Я понимаю вас, — сказал он вслух.
— Мы прожили всего два месяца. Не так просто мне выбросить его из головы.
— Обещаю, Лидия Павловна, что при следующей встрече буду иметь возможность быть с вами откровенным, а сейчас большая просьба. Встретитесь с ним, не показывайте, что вы чем-то взволнованы. Держите себя по-прежнему.
— Мне это будет трудно.
— Знаю.
— Он очень проницателен и подозрителен.
— Забудьте об этом разговоре. Иначе вы можете повредить делу.
— Постараюсь. Я понимаю, что раз вы заинтересовались им, для этого есть основания.
— Да, вероятно, есть.
Она вдруг закрыла лицо руками. Губы её, задёргались, плечи вздрогнули.
— Лидия Павловна, ради бога!
Не отрывая рук от лица, Матвеева встала и отошла к стене. Рублёв налил воды в стакан и подошёл к ней. Но она покачала головой.
— Бог мой! И надо же, чтобы всё это… случилось со мной. — У неё вырвалось сухое, сдавленное рыдание.
— Успокойтесь, Лидия Павловна!
Но её всю трясло. Когда Матвеева немного пришла в себя, Рублёв заставил её выпить воды. Ему хотелось сказать что-то утешительное, но нужных слов не находилось. Наконец она достала зеркальце, привела себя в порядок и села в кресло, закурив сигарету.
— Что же такое он сделал? — Она судорожно сглотнула.
— Мы пока разбираемся, Лидия Павловна. Когда будет ясно — скажу.
Она закрыла глаза и покачала головой.
— Какой ужас!
— Успокойтесь. Если встретитесь с ним и что-то вам покажется подозрительным, сообщите мне. Вот мой служебный телефон. — Он подал ей квадратик бумажки с телефоном и своей фамилией. — Номер запомните наизусть, а бумажку разорвите и выбросьте. Возьмите себя в руки. Нам нужна ваша помощь. Вы согласны нам помочь?
Голос её был слабым, утомлённым:
— Постараюсь… Сделаю всё, что смогу.
Глава одиннадцатая
В поисках выхода
Кларк был приятно удивлён, что кассета с плёнкой, переданная агенту, вернулась к нему явно не тронутая никем. Её тщательно обследовали эксперты и пришли к выводу, что она не вскрывалась.
Рудник вроде бы засвидетельствовал свою лояльность.
И всё же Кларк не чувствовал себя спокойным. Настроение агента ему не понравилось. По опыту он знал, что лучшие агенты — это те, которые действуют против своей страны в силу личных убеждений. У Рудника не было убеждений. Он выполнял их приказы движимый только страхом. И, конечно, корыстью. Идеальный агент, по мнению Кларка, должен быть фанатиком, холодным, рассудочным, одержимым идеей бескомпромиссной борьбы против режима.
Но где такого взять? Такого у Кларка не было. «Деньги, выплачиваемые агенту, — рассуждал он, — лучший заменитель фанатизма. Ибо человеческая алчность — это одна из самых сильных страстей».
Благоразумнее всего было бы вообще отказаться от услуг Рудника. Но Кларку нужен был Смеляков, и Рудник на данном этапе был единственно возможным связующим звеном между Кушницем и Смеляковым.
Маккензи отнёсся к этому плану резко отрицательно. Он без труда усмотрел в плане Кларка незнание реальных условий действительности.
— Допустим, — в который раз приводил он свои доводы, — что Гансу это удастся. Представим себе такую картину: он как представитель социалистической державы запросто беседует со Смеляковым. Верю, что Ганс обладает огромным обаянием: он способен очаровать русского учёного. Что дальше?
— Он нащупывает его слабые места.
— Но всё-таки, как вы себе их представляете?
— Смеляков честолюбив.
— Допустим. Что дальше?
— Ганс может использовать эту его слабость. Например, Кушниц берёт на себя роль сочувствующего коммунистам. Он знает английских учёных, которые, по понятным причинам, не могут действовать от своего имени и просили его, Кушница, передать высокочтимому советскому доктору их труды. Эти труды имеют, естественно, не только научное, но и военно-стратегическое значение. Учёные из-за рубежа позволяют Смелякову использовать их работы для блага мира. Если он не поверит Гансу и пожелает сам встретиться с этими английскими учёными, то это мы устроим.
— Вы считаете Смелякова за идиота?
Кларк окинул своего помощника сожалеющим взглядом: боже мой! — вот тот самый случай, когда беда человека в том, что у него отсутствует воображение! И этот рыжий верзила ещё смеет называться разведчиком. «Вот такие-то, — думал он с горечью, — и определяют политику борьбы умов!»
Но вслух он сказал:
— Вы считаете Смелякова за ангела? За супермена? За человека без недостатков?
— Нет, конечно, — устало ответил Маккензи. — Но поверьте мне, Боб,[7] вы не знаете здешних условий. Недостатки личности — это не есть абстракция. Это конкретная субстанция, которая или развивается в благоприятной среде, или погибает.
— Слушайте, Джо, сколько лет вы в России?
— Восемь.
— Они не пошли вам на пользу. Особенно если учесть, что вы — профессиональный разведчик. Мы солдаты, Джо, и не можем руководствоваться философскими категориями. Мы призваны руководствоваться приказами.