Прокурор прочитал обвинительное заключение и после этого, тоже по установленному ритуалу, «председатель запросил мнение судей, начиная с самого младшего по чину».
Суд длился не больше получаса — ровно столько, сколько нужно, чтобы прочитать обвинение и опросить судей, «начиная с младшего по чину». Мнение было единое — виновны. Председатель сказал, что приговор сообщат завтра в тюрьме, и закрыл заседание.
Приговор объявили на тюремном дворе, куда согнали заключенных из всех камер. Осужденные стояли отдельной группой впереди других заключенных.
— Смертная казнь… Смертная казнь… Смертная казнь… — читал судья, перечисляя фамилии. Он стоял на табурете и возвышался над головами толпившихся узников.
— Мы другого и не ждали! — громко воскликнула Шестакова. К ней бросился надзиратель. Ее загородил Яша Гордиенко, кто-то еще.
Председатель суда опустил руку, державшую приговор, и официальным тоном сказал:
— Все осужденные имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии — Михая Первого. Прошу заявить о вашем желании.
И снова вперед выступил Молодцов.
— Мы на своей земле! — гневно бросил он. — На своей земле мы у врагов пощады не просим.
— Мы на своей земле! — будто эхом ответили другие.
Судья раздраженно закусил губу, поспешно сошел с табурета и покинул тюремный двор.
О последних днях осужденных подпольщиков представилась возможность узнать лишь из писем, переправленных из тюрьмы родным. Их было довольно много, этих писем, в которых повседневные будничные просьбы перемежались с заветами тем, кто оставался в живых, кто мог продолжать борьбу. Здесь были призывы запомнить имена предателей и просьбы позаботиться о родных, наказы детям и проклятия врагам.
Следователь Рощин выписал и оставил в деле только то, что считал нужным для выяснения недостающих звеньев в цепи героических и трагедийных событий. Оригиналы писем, торопливо и неразборчиво написанные на лоскутках бумаги, на обрывках газет, даже на спичечных коробках, хранились в отдельном пакете, подшитом к делу.
Вот письма Якова Гордиенко, сохраненные его матерью Матреной Демидовной. Ей так нелегко было расставаться с последними весточками от сына.
— Надо, так надо, — негромко, почти шепотом, говорила она следователю. — Яков сам наказывал — отдать куда надо. Что тут поделаешь.
Мать расстрелянного подростка осторожно, точно просфору в церкви, раскрыла завернутые в платок письма и протянула их майору Рощину. Не сразу — по одному.
Неграмотная женщина на память знала каждую записку, помнила, о чем просил в них Яков.
— Вот это — самая первенькая. Он ее вон на каком листочке выписал. Карандаш-то, видать, неточеный был… А это та самая, которую в первораз приносила. Запомните, говорит, и запишите фамилию, который предал… — тут я уголышек невзначай оторвала. А здесь Яков зачем-то отраву просил передать в тюрьму. Уж как он остерегал нас этот яд голыми руками не брать… Ну, а вот в этом письме…
Так Матрена Демидовна объясняла каждую записку, которую протягивала майору Рощину. Передав последнюю, она вытерла уголком платка повлажневшие глаза и сказала, будто убеждая себя:
— Берите уж, у вас они целей будут. А мне что, неграмотной, сама все равно прочитать не умею.
Этих писем в деле сохранилось восемь. Почти все они были тайно переправлены из тюрьмы.
Письмо первое.
«Здравствуйте, дорогие! Не горюйте и не плачьте. Если буду жить — хорошо, если нет — что поделаешь. Этого требует Родина. Все равно наша возьмет! Целую крепко, крепко! Яков».
Письмо второе.
«Третьего июня в шесть часов вечера расстреляли группу Мельникова, Стрельникова — всего шестнадцать мужчин и пять женщин. Застрелили одну больную женщину. Ведь это варвары! Стрельников просил передать его письмо на волю. Я обещал ему.
Была ли у вас девушка по имени Лида?
Я передаю тельняшку, оставьте на память. Я в ней был на суде. Храните газету, где будет мне приговор. Газета вам еще пригодится. Целую, Яков».
К письму Якова приложена записка Стрельникова:
«Одесская тюрьма, 2-й корпус, 4-й этаж. 82-я камера.
Группу предал Бойко — Федорович. Это изменник родины, которого должна покарать рука советского закона.
Мы все умираем, как герои. Ни пытки, ни побои не могли нас сломить. Я верю в нашу победу, в наше будущее. Прощайте, дорогие друзья. Крепко целую, Георгий Стрельников».
Письмо третье.
«Здравствуйте, дорогие! Пришлите газету. Какое положение в городе? Что вообще слышно? Мне остается жить восемь или десять дней до утверждения приговора.
Я отлично знаю, что меня не помилуют. Им известно, кто я такой. Но я думаю, что Старику тоже придет конец. Его должны убить, как собаку. Еще ни один провокатор не оставался жить, не умирал своей смертью. Так будет и с этим. Мне и моим друзьям было бы легче умирать, если бы мы знали, что эту собаку прибили.
Не унывайте! Все равно наша возьмет. Еще рассчитаются со всеми гадами. Я думаю еще побороться с «турками». Если только удастся. А если нет, умру, как патриот, как сын своего народа за благо России».
Письмо четвертое.
«Здравствуйте, дорогие! Пришлите бумаги, карандаши и самобрейку. В тюрьме первый раз брился.
Бросьте, мама, всякое гаданье на картах! Уж если хотите гадать, ступайте на Коблевскую улицу к Сулейману. Спросите, что мне «предстоит», буду ли я на воле. Все это чепуха. Я без карт нагадаю, что врагам скоро будет крышка.
Прошу вас, пишите разборчивей. Напишите подробнее — в чьих руках Харьков, что вы знаете о Николаеве.
Почему нет ответа от Васиных?
Верю, что буду жить на воле, только не через помилование. Есть у нас одна думка…»
Письмо пятое.
«Нина, сестричка! Пишу это только тебе и еще Лиде. Достаньте финку — такой нож, длиной 20—30 сантиметров, положите в тесто и запеките. Этот хлеб на свиданье во вторник дайте мне в руки или положите на самое дно сумки. Сделайте обязательно».
Письмо шестое.
«Не унывайте. Жалею, что не успел обеспечить вас материально. Алеша Хорошенко поклялся мне, что если будет на воле, вас не оставит в беде. Можете быть уверены, он будет на свободе. У него есть время, ему дали пожизненное заключение, выберет момент и улизнет из тюрьмы. Наше дело все равно победит.
Достаньте мне документы, они зарыты в сарае. Там лежат фотографии моих друзей, мой комсомольский билет и еще газета с гражданской войны. Как бы нам получить ее сюда в тюрьму. В газете есть письма комсомольцев, приговоренных белыми к смерти. Вот были герои!
В сигуранце у меня не вырвали ни одной тайны — я комсомолец. В тайнике есть мои письма. Есть там и коробочка, можете ее вскрыть. Мы клялись в вечной дружбе и солидарности друг другу, но все очутились в разных местах. Я приговорен к расстрелу, Вова, Миша, Абраша эвакуировались. Эх, славные были ребята! Эти тоже не уступят тем, кто сражался в гражданскую войну. Может быть, кого-нибудь встретите.
У меня к вам просьба. Там, где вы доставали деньги, на полке в левом углу лежит яд. Имеет запах ореховой косточки. Бумагу проело. Будьте осторожны. Достаточно крошки с булавочную головку, и человек будет мертв.
Когда найдете, возьмите бумажкой и всыпьте в пробирку, которую переправьте мне. Мойте хорошо руки после того, как все сделаете. Это очень нужно».
Письмо седьмое.
«Нашему этажу запрещено смотреть в окна. Что слышно на фронте? Пусть Оля напишет о положении в городе.
Если расстреляют, то, требуйте вещи. Пальто, одеяло, подушку и прочее барахло не оставляйте этим гадам.
Алешу увезли на расстрел вчера в девять вечера».