- Почему без времени? Я же говорю с тобой, я хожу, значит, в нем есть то, что было раньше, и то, что будет после, - значит, есть время.
- Не философствуйте, министр, - сказал Бетховен. - Факт остается фактом. Мы все здесь такие.
- Те, кто не захотел?
- Да. Вот я, например, был на краю смерти, и в то же время назавтра нас отправляли на этап, который мне не пережить... и я оказался здесь.
- Но почему именно этот момент? Один момент?
- Я просил вас не задавать мне вопросов, на которые я не готов ответить.
- Но вы проверяли?
- Не надо проверять. Каждый новенький узнает о нашей жизни через полчаса после прихода.
- А потом? Что происходит потом?
- Потом? Мы существуем. Мы живем.
- Долго?
- Пока не износимся.
- Я не понял!
- Никто здесь не болеет, не стареет, не ест, не спит, не пьет, не любит... в этом нет нужды. Время остановилось, и кровь перестала течь в ваших жилах.
- Ну уж это в переносном смысле!
- В переносном. Но биологически мы все - мертвые. Мне рассказывал доктор - состав крови, тканей, всего довольно быстро, через несколько дней или недель меняется. Вы даже и не знаете, что температура наших тел на несколько градусов ниже, чем у нормальных людей.
- Ну меня-то ты с собой не путай! - рассердился Берия. - У тебя кровь, может, лягушачья...
- А у вас руководящая, да?
- Нормальная кровь.
Берия непроизвольно потрогал свою шею. Шея как шея. Нормальная шея.
- Если холодное тронуть холодным, то не заметишь, - сказал Бетховен.
- Перестань нести чепуху!
Берия пошел прочь по шоссе. Ему было страшно и противно. Ему сказали, что у него неоперабельная опухоль, - неужели он зря старался, бежал... А куда бежал?
Бетховен шел сзади и говорил, занудно, тихо, но Берия не мог его не слушать. И слушал.
- Вы думаете, нас много? Нет, люди не бессмертны, они конечны, хоть здесь никто и не умирает. Мы изнашиваемся, как вещи, и исчезаем, как вещи. Двести, триста лет и конец... да и поступления невелики.
- Помолчи!
- Каждый новый человек вскоре начинает искать себе дело... Кстати, вы не хотите выступать в нашей стенгазете? У нас на Измайловском стадионе есть стенгазета. Ее делают такие чудесные люди! Интернационалисты, увлеченные своим делом, так сказать, пионеры первого набора. Вы были в пионерах?
Этот Бетховен совершенно обнаглел, забыл, наверное, как у него обувь отобрали! С другой стороны - пускай говорит, если не врет, а не похоже, что врет, значит, Лаврентию Павловичу предстоят нелегкие времена. Эти сволочи - тибетские мудрецы, может, предсказали и верно, но по присущей им подлости упустили пустячок - где он проведет последние годы жизни? В какой-то никому не нужной дыре?
Нет, так быть не может! Конечно же, этот мерзавец сошел с ума, и ему чудится этот нелепый мир.
- Видите, - Бетховен остановился, будто угадал мысли Берии, - мы с вами входим на территорию дачи Сталина. Это так называемая ближняя дача. Если вы и в самом деле Берия, вы должны знать, где помер ваш Хозяин. Хотите посмотреть?
- Там охрана, - уверенно сказал Лаврентий Павлович.
- Даже если власть переменилась?
- Какая бы власть и как бы ни менялась, - сказал Берия, - там всегда будет охрана.
- Тогда пойдем поглядим?
Берия остановился. Он не мог заставить себя сделать первый шаг - не потому, что боялся охраны, мало ли что, начнет стрелять... нет, больше всего он боялся, что охраны не окажется. Потому что это означает куда более крутое крушение, чем просто смерть великого вождя. Берия мог быть циничен, но он же оставался коммунистом, то есть человеком, который уверен в незыблемости системы.
- Пошли? - спросил Бетховен.
Он стал спускаться с другой стороны шоссе, и они пошли по тропинке вдоль реки. Откосы берегов сблизились. На них валялись стволы упавших деревьев, валежник и сучья. Но ни одного зеленого дерева, ни полоски травы Лаврентий Павлович не заметил.
И тут Лаврентий Павлович догадался, что эту речку он знает по той, прежней жизни, даже спускался к ее берегу, где в чистой воде медленно плавали пескари. Он вспомнил, как ему пришлось строго наказать двух директоров фабричек, стоявших повыше по течению Сетуни и не сообразивших ведь русского мужика пока не выпорешь, он не догадается, - что мерзопакости от их производств попадают в воду, а значит, доплывают, как сосиски дерьма, по воде до местности, где гуляет вождь.
Он лично обещал Хозяину разобраться и принять меры и искренне был возмущен, как и Хозяин, тем, что плыло по речке в такой близости от дачи. Он сам забил до смерти и пристрелил уже доходивших директоров фабрик, приказал снести домики и огородики у берегов Сетуни, и главное - этим он мог гордиться, он ведь был награжден незаурядным умом - поставил у ограды при входе на территорию дачи вертикальную сеть и сменяющиеся бригады под наблюдением верных людей, чтобы они собирали с поверхности воды и из ее глубин все, что могло нарушить расположение духа Хозяина.
Размышляя о себе и своей роли в истории России, Лаврентий Павлович дошел следом за Бетховеном до открытой полянки, летом обычно поросшей травой, окруженной дорожкой, по которой он столько раз гулял с Иосифом Виссарионовичем и обсуждал с ним не терпящие отлагательства дела государства. Сколько здесь, в неспешных прогулках, было решено человеческих судеб и сколькие фразы кончались смертью для того, о ком вспоминали. Эти прогулки доказывали судьбе, что страна-то маленькая, несмотря на полторы сотни миллионов ее обитателей. Как и при дворе Николая Павловича, который гулял по иной дорожке с Бенкендорфом, люди с фамилиями составляли вряд ли более десятой доли процента, и потому их было легко казнить и миловать. Остальные же имен и паспортов не имели, их казнили и миловали миллионами, по мере надобности промышленности и сельского хозяйства. Конечно, Лаврентий Павлович был умен, но не настолько, чтобы понять и усвоить - Сталин обладал гениальной способностью отыскать в своем окружении самого подлого и жестокого лакея, но обязательно лакея, и затем дать ему невиданную власть убивать. За исключением того, что срок его собственного пребывания на Земле ему не сообщался.