Вошел Москаленко, в форме, встал у двери. Еще какой-то генерал, незнакомый. Может, это хороший знак?
- Выходите, - сказал Москаленко.
- Нет, - сказал Берия. Он старался говорить убедительно и спокойно. Это не удавалось. Получился крик. - Нет, я буду жаловаться! Я прошу дать мне возможность... написать объяснительную записку в ЦК.
- Выходите, - повторил Москаленко.
Он - садист. Он знает, что я останусь жив. Он будет меня мучить перед смертью.
Офицер, дежуривший в камере, толкнул Берию в спину, Москаленко отстранился, чтобы не коснуться Лаврентия Павловича. И получилось так, что Берия очутился в коридоре, а новый толчок в спину заставил его зашагать вперед.
Они шли по коридору, в шаровых стенах таились глухие стальные двери, под ногами - цементный пол. Чудно думать, что он сам принимал когда-то новый центр управления ПВО.
Конечно, это была здравая мысль. Они боялись, что честные коммунисты и работники Государственной безопасности поднимутся на защиту своего руководителя и освободят его. Остались же на свободе его верные товарищи, помощники, командиры дивизий и особых отрядов... А эти заговорщики упрятали его в подземелье; может быть, его сейчас ищут друзья, врываются в тюрьмы и лагеря. А его нигде нет. Нигде нет - время уходит, в любой момент маршала могут расстрелять. Вы знаете, что я маршал? Что я - старший по званию? Нет, говорит Жуков. А он рад его растерзать - ведь попался голубчик на грабеже, где твои вагоны с награбленным добром? Нет, говорит Жуков, твой чин липовый. Ты никогда не был близко от фронта. Это неправда, потому что ценность маршала определяется пользой Родине. И еще неизвестно, победили бы вы, военные, если бы мы не очистили страну от всякой нечисти, перед тем как вступить в войну.
Ну почему мои мысли убегают в сторону? Я должен сосредоточиться! Сейчас от моего слова может зависеть моя жизнь. Пока я не расстрелян, я жив...
Одна из дверей сбоку открылась.
За ней небольшой тамбур, где стоит лейтенант.
Нет, это не расстрельная. Нет.
Москаленко и другой генерал остаются снаружи, в коридоре.
Офицер открывает внутреннюю дверь.
Дверь сзади захлопывается.
В комнате, чуть побольше его камеры, стоит стол, точно как у следователя, конторский стол с двумя ящиками.
За столом мирно сидит Никита.
В пиджаке и белой сорочке, но без галстука.
- Садись, - говорит Хрущев Лаврентию Павловичу.
Берия садится.
И его охватывает слепая радость - тибетские мудрецы врать не будут. Никогда новый главарь государства не будет вызывать к себе смертника только для того, чтобы пожелать ему счастливого пути.
- Ну как? - задает вопрос Хрущев. - Имеются жалобы?
Глупее ничего не придумаешь. Спрашивать о жалобах у приговоренного к смерти. Но, может, это сигнал? Может, дорогие союзнички передрались между собой? А я понадобился?
- Я протестую, - сказал Лаврентий Павлович. - Ты не представляешь, в каком положении я нахожусь! Мне даже не дают бумаги, чтобы написать жалобу.
- Тебя били? - спросил Никита.
- Почему меня должны бить?
Эта комната была также освещена лампочкой в решетке под потолком. От этого на лысине Хрущева искорками перемещались отражения лампы.
- Вот видишь, - сказал Хрущев. - А при тебе происходили нарушения законности.
- Все дело против меня - это сплошное нарушение социалистической законности. И если мне дадут возможность выступить на ЦК...
- Тебе не дадут такой возможности, - сказал Никита.
И этим словно с размаху ударил по вспыхнувшей надежде. Берия так и застыл с полуоткрытым ртом.
Только через минуту, или чуть поменьше минуты, он произнес:
- Тогда зачем вызывал меня?
Он хотел сказать - пригласил, но испуганные губы не сказали этого слова. Они задрожали - глаза Хрущева были холодными, как у взбешенной свиньи.
- Ты все равно приговорен, - сказал Хрущев. - Я хотел с тобой встретиться, чтобы получить твои последние показания.
- Я все сказал.
- Не хорохорься, Лаврентий. Через полчаса будешь в ногах у исполнителя ползать, "Интернационал" петь. А мы будем строить социалистическое будущее. Что ты мне хотел сказать?
- Мне нечего сказать.
- Тогда прощай. Теперь уж совсем прощай. А то я думал, что ты хочешь дать дополнительные показания.
Берия стоял, не двигался, словно ждал, когда войдет конвоир.
Никто не входил. В комнате было очень тихо - она была спрятана на много метров под землей. Даже слышно было, как дышит Хрущев - быстро и резко. Берия слышал и свой пульс - почему-то в шее, справа.
Потом пришло озарение. Такое озарение приходит от Бога, с неба, оно не придумывается в голове.
- Если бы партия дала мне возможность, я бы дал показания на деятельность некоторых руководителей нашего государства. Я не давал этих показаний раньше...
- Почему не давал? - Хрущев был настойчив, как охотничья собака, которая взяла след и рванулась с поводка.
- Вопрос стоял о партийной этике, Никита Сергеевич. - Лаврентий Павлович пытался ухватить нужный тон. Именно сейчас решается, правы ли тибетские мудрецы из городка Шамбала.
- Конкретнее.
- Речь шла о моих старых товарищах, много сделавших для партии и государства. Мог ли я докладывать о них?
- Даже когда речь шла о твоей жизни?
- Я скажу тебе честно, Никита Сергеевич. - Берия дрожал, ему было холодно. Он видел выход, как говорится - свет в конце туннеля, но кто даст ему добежать до этого конца? - Меня бы все равно приговорили. Днем позже, днем раньше. И приговорили бы именно те товарищи, которые сегодня узурпировали власть в стране и боятся меня хуже смерти.
- Конкретно. Кто конкретно?
А теперь не спеши, Лаврентий. Теперь пойми, что ставка - твоя собственная жизнь. Ты должен назвать имена главных и самых опасных соперников Никиты. Не тех, кого в самом деле надо считать его соперниками, а тех, кого он больше всего боится.
- Я предпочел бы изложить свои соображения в письменной форме, решился Берия. - Мне нужно время, чтобы все вспомнить и сформулировать.
- Нет у тебя такого времени, - сказал Никита. - Нет времени. Ты приговорен. Уже сейчас... - Никита посмотрел на ручные часы. Берия заметил, что они показывают двадцать минут восьмого. Вечера? Утра? А так ли это важно? - Уже сейчас ты живешь взаймы. Ты расстрелян. И весь Союз будет знать, что ты уже расстрелян. Так что говори, караул ждет.