— Не ворчите, Боб. Вы для этого еще молоды. Профессор положил тяжелую руку на руку Петра.
— Не верьте ему, Питер. Порою он бывает сварливее меня Но в общем-то он очень неплохой парень.
Санди вырос из темноты с бутылкой коньяка.
— Хорошо, Санди. Оставь коньяк здесь. Мы уж как-нибудь сами с ним справимся.
Профессор взял бутылку.
— А сам иди в дом да проверь, все ли окна закрыты. Я не уверен, что кое-кто не захочет использовать эту профсоюзную акцию в своих частных интересах.
— Йе, са.
Профессор проводил взглядом белое пятно кителя Санди, удаляющееся в темноту. Потом налил себе полстакана коньяка, молча выпил до дна, ладонью вытер губы. Лицо его стало серьезным, он глубоко вздохнул, задумчиво потер рукою тяжелый подбородок, испытующе посмотрел сначала на Петра, затем на Роберта.
— Вот что, парни.
Голос его окреп. И Петр подивился трезвости этого голоса. Нортон откинулся на спинку кресла, опять задумчиво потер подбородок.
— Вы можете меня не слушать… Воля ваша. Но я хочу поговорить с вами откровенно. Я хочу вам рассказать об одном разговоре, касающемся вас обоих, который у меня был с…
Он оборвал фразу, остановил взгляд на австралийце.
Роберт, словно не замечая этого, потянулся к бутылке, налил себе, отпил глоток, провел языком по сухим губам.
И вдруг тяжелый кулак профессора с грохотом обрушился на стол. Лицо его побагровело.
— Эти свиньи ни с чем не считаются. Для них нет ни науки, ни ученых, а только их грязные делишки. Они лезут во все. Сволочи!
— Профессор! — начал было мягко Роберт.
— Нечего меня успокаивать! Я достаточно стар и скоро успокоюсь навсегда. Но пока я жив, пока жива моя совесть, я не буду пешкой ни в чьей грязной игре. И никому не позволю…
Он вдруг схватился за сердце и обмяк.
— Ччерт…
Петр и Роберт вскочили.
— Санди… Он знает… лекарства в ванной… в шкафчике… Петр бросился в темноту.
— Санди! Санди! — почти в отчаянии кричал он, спотыкаясь о кусты, обдирая руки о колючие ветви.
— Ничего, это пройдет… это пройдет, — бормотал профессор, пока Роберт старался заставить его выпить глоток воды, осторожно поддерживая за плечи. — Эт… то бывает…
Зубы его стучали, как в лихорадке.
Наконец Роберту удалось влить ему в рот несколько капель.
Но профессор отвел стакан от своих губ.
Он говорил шепотом, с трудом выдавливая слова.
— Так вот… слушай. Эти свиньи… Роджерс и компания затеяли грязное дело.
В темноте сверкнул фонарик, рядом с ним второй. Профессор дышал тяжело:
— Слушай, парень. Фонари приближались.
— Слушай! Ты отвечаешь за русского! Что бы ни случилось, ты отвечаешь мне за него. С ним ничего не должно произойти. Ты понял?
ГЛАВА 11
Они выехали рано утром. Город спал, вдоль улиц еще горели фонари. Было темно, но небо над океаном, казалось, уже светлело.
Странно было ехать через ночной Луис. Петр и узнавал и не узнавал улицы, ставшие ему знакомыми за этот месяц, что он провел в Гвиании. Днем они тянулись сплошными рядами одноэтажных магазинов и магазинчиков, лавочек, мелких мастерских, крохотных контор. Веселила глаз пестрота вывесок. Узкие тротуары кипели водоворотом прохожих и покупателей: гремели проигрыватели и транзисторы, клаксонили сотни автомобилей, ругались кондукторы автобусов. Так было в африканской части города — подальше от банков и контор, роскошных универсальных магазинов и дорогих ресторанов.
Теперь административный центр был пуст. Лишь кое-где у подъездов на циновках спали сторожа, подложив под головы тяжелые котласы — широкие тесаки.
Зато тротуары африканских кварталов превратились в сплошную спальню. На асфальте, расстелив циновки из джута, подложив под головы тряпье, спали люди. По их одеждам можно было понять, откуда, из каких районов страны пришли они в Луис в поисках счастья.
Петр впервые видел африканский рассвет.
Они выехали за город. Клочья тумана набегали на радиатор, и свет фар казался тогда длинными клубками белого дыма.
Дорога была узкой и разбитой, машина прыгала на выбоинах, но Роберт не снижал скорости.
Холмы перебрасывали дорогу — как будто бы играли ею — с ладони на ладонь. Плотная стена леса подступала к обочинам. Иногда она подавалась назад, и дорогу стискивали болота, вода тускло поблескивала в зарослях осоки. Потом опять начинался лес — черная стена.
Но впереди, там, где дорога взлетала на холм, уже светало, уже было серебристое мерцание, разгоравшееся все ярче с каждым мгновением. Постепенно из темноты стали выступать от дельные великаны деревья. Их мощные ветви потянулись над дорогой, словно гигантские шлагбаумы. Затем, как на фотобумаге, положенной в проявитель, стали появляться деревья поменьше, кусты, лианы — все быстрее и быстрее.
По обочинам замелькали фигурки людей, закутанные в тряпье.
Женщины шли на рынок небольшими группами, неся на головах широкие корзины с немудреным товаром. Ямс, похожий на большую безвкусную редьку, касава, сахарный тростник, гари — мука из растертого ямса, сушеная рыба — все эти дары природы текли на рынок, чтобы быть обмененными на медные пенсы с дырками посредине или на тусклые шиллинги с изображением английской королевы. А потом все эти пенсы и шиллинги опять будут обменены на цветастые бумажные ткани, на керосин, соль, спички — словом, на то, что нужно иметь в хижинах из красной глины, укрытых в чаще тропического леса.
Иногда на обочине попадались охотники — тощие, оборванные. Их сопровождали грязные, взъерошенные собаки.
Охотники выступали гордо, неся на плече старые кремневые самопалы, а то и вовсе мушкеты времен первых португальских купцов — с дулами раструбом. И они с презрением поглядывали на сборщиков сока каучуконоса — гевеи, везущих на велосипедах сетки с белыми шарами каучука в ближайшую деревню, к скупщику.
Затем появились группки детей в синей или желтой выгоревшей форме, босых, со старенькими сумками, из которых виднелись потрепанные книги. Дети шли в школы, открытые миссионерами, «дабы нести цивилизацию в африканские джунгли».
Дети весело кричали вслед машине:
— Айбо!| Айбо! Белые! Белые!
И махали руками, как дети во всем мире машут проезжим.
— Дружелюбный народ! — заметил Петр после того, как им приветливо помахали руками женщины, стиравшие белье в речке.
— Самые разбойные места, — мрачно буркнул Роберт.
— Разбойные?
— Еще какие!
Роберт покосился на Петра и улыбнулся:
— Не веришь?
Дурное настроение, с которым он выехал сегодня из дома, явно проходило; австралиец просто не мог быть мрачным слишком долго.
Петр с сомнением хмыкнул:
— И в чем же их… разбойность?
— Останавливают и грабят. Где-нибудь сразу за поворотом валится дерево поперек дороги. Обычно отбирают все, что можно унести.
Петру не верилось: опять, как всегда, Роберт его поддразнивает.
Небо из белесого стало голубым, потом — ярко-синим. С первыми лучами солнца, проникшими в лесной туннель, сквозь который бежала дорога, ярко вспыхнула зелень, засверкала роса, все вокруг наполнилось тяжелым запахом гниющих листьев, сырости, плесени… Лес словно вдохнул и выдохнул полной грудью.
Деревни, через которые проносилась машина, жили уже своей обычной жизнью. Женщины стирали в ручьях белье, толкли в больших деревянных ступах ямс, возились у жаровен.
Голые дети играли в пыли у дороги. Бродили маленькие тощие козы. Куры норовили проскочить перед самыми колесами.
Неожиданно лес расступился. Дорога круто свернула влево, потом вправо и уперлась в массивный шлагбаум. Дальше виднелась невысокая железнодорожная насыпь, на которой голубели лезвия рельсов.
Гвианиец в пестрой рубашке и шортах неопределенного цвета стоял по ту сторону шлагбаума, подняв в худой темно-коричневой руке квадратный флажок в черно-желтую клетку.