— Да у вас тут прямо Парнас! — усмехнулся Роберт и щелкнул пальцами. — Сплошные служители муз.
— Да, сэр, — продолжая широко улыбаться, кивнул бармен. — Искусство — это лучше, чем политика.
Он с неодобрением поглядел на спорящих в углу гвианийцев.
Страсти там заметно накалялись, и экс-боксер, видимо, нашел, что настало время вмешаться. Он грозно выпятил брюхо, упер свои тяжелые ручищи в мясистые бока и зычно объявил:
— Джентльмены, не забывайте правил нашего заведения!
При этом он поднял руку и ткнул мясистым пальцем в направлении самодельного плакатика, на котором было написано: «Здесь не говорят о политике».
Спорщики, видимо, уже имели возможность убедиться, что слова бармена не расходятся с делом. Они сразу же замолчали и принялись допивать свое пиво.
Вернувшись к стойке, бармен выставил перед собой три бутылки пива и три кружки. Ловким движением сняв пробки, он взял в обе руки по бутылке и опрокинул их в кружки. Зашипела пена.
— Готово, джентльмены!
Он принес две кружки, поставил их перед Афораби с Робертом.
— Сейчас, са… — извинился он и поспешил к прилавку за третьей.
— А тебе чего здесь? Это для того джентльмена, — набросился он на одного из членов компании, подошедшего тем временем к бару. — И не хватай чужое пиво!
Тот что-то пьяно забормотал и потащился назад к собутыльникам.
— Сервис! — заорал он, как только плюхнулся в кресло. После первых же глотков Афораби заметно оживился. Глаза его заблестели, речь стала свободнее. Он заговорил о себе.
— Вы спросили меня, сколько я зарабатываю в месяц… Он смотрел на Петра.
— Я зарабатываю мало… Вот так иногда заезжают европейцы, как вы, что-нибудь покупают. Как-то приезжал богатый американец — заплатил мне сто фунтов за один эстамп вместе с доской, на которой я его резал. И тут же приказал уничтожить эту доску, чтобы один-единственный оттиск был только у него…
Афораби отпил пива и вздохнул:
— Что же, это его право; а сто фунтов — хорошие деньги. У меня ведь жена и сын. Я заплатил вперед за его обучение в школе. Потом я делал стены бензоколонки. Вы их видели — колонка у клуба. Тоже были деньги.
Он жадно выпил сразу полкружки.
— Но иногда мне хочется уйти назад, в мою родную деревню за тридцать миль отсюда, и жить жизнью моих родителей, моих предков. Сажать ямс и веселиться на празднике урожая, ходить на охоту и копить деньги на вторую жену… Но я не могу этого сделать!
Он заметно опьянел, и Петр удивился, насколько он был слаб.
— Я не могу этого сделать потому, что я не могу уже жить так, как жил раньше! Мисс Карлисл несколько лет назад ездила по бушу и собирала ребят, у которых она находила способности к искусству. Потом она давала нам кисти и говорила — рисуйте! Нам, никогда раньше не знавшим, что такое масляные краски и гравировальная игла! Мы должны были «самовыражать» свои способности, не испорченные ничьими влияниями… Потом были выставки, мы ездили за границу… Он допил кружку и махнул бармену:
— Я угощаю!
— Не надо, — вдруг мягко сказал ему Роберт, кладя ладонь на его руку. — Сегодня угощаем мы…
На этот раз бармен принес еще три бутылки — прямо на стол, предоставив им самим наливать пиво в свои кружки. Мимоходом он включил фен. Тяжелый пропеллер медленно повернулся под потолком раз, другой, все быстрее и быстрее…
В углу опять громко спорили на местном языке. Петр прислушался к незнакомой речи, удивительно мягкой и музыкальной. Спорящие все время повторяли английские слова «всеобщая забастовка». И Петр вдруг почувствовал необъяснимую тревогу, будто все, о чем говорилось там, в углу, касалось лично его.
— Нам пора…
Роберт тревожно коснулся его плеча.
— Что с вами? Вы заболели?
— Не знаю. Просто знобит. Наверное, от фена.
Афораби смотрел на него глазами, расширившимися от ужаса.
— Это… Ошун, — запинаясь, произнес он. — Я не должен был водить вас в храм…
Петр с усилием рассмеялся:
— Ерунда! Перегрелся днем. Я же еще даже по-настоящему не акклиматизировался, а уже гоняю по стране. Кстати… (он посмотрел на часы), вам, кажется, опять попадет: мы должны были быть у мисис Карлисл полчаса назад.
Афораби поспешно допил остатки пива и вскочил. «А все-таки он ее боится», — подумал Петр. Роберт встал не торопясь, медленно отсчитал деньги и положил их на стол.
— Но почему бы вам действительно не вернуться домой в деревню? — спросил он Афораби, продолжая прерванный разговор. — Что держит вас здесь? Мисс Карлисл?
Афораби опустил голову:
— Я ненавижу ее. И все мы, те, кто в клубе, мы все ненавидим ее. Она испортила нас. Она наслала на нас джу-джу, она сделала что-то с нашими душами. Мы не можем больше жить без «Мбари-Мбайо» — никто, ни я, ни он…
Он кивнул на бармена, сгребающего, словно лопатой, своей широкой ладонью монеты, оставленные Робертом.
Они вышли на высокое цементное крыльцо, и сразу же их охватила влажная, липкая темнота, оглушил звонкий треск мириад цикад.
Парень — тот самый, которому было поручено отогнать машину, — выскочил следом за ними и словно растворился во тьме. Затем где-то неподалеку заурчал мотор, разом вспыхнули два белых столба — свет фар уперся в крыльцо.
Роберт протянул монету, парень взял ее и вежливо открыл перед ним дверцу машины.
— Добро пожаловать, са…
Петр откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Опять начался озноб.
…Машина остановилась у двухэтажного дома, сквозь маленькие окна которого тускло светилось электричество.
— Здесь, — сказал Афораби и первым вылез из машины прямо в грязь, рядом с водяной колонкой, из крана которой текла, не переставая, вода.
Из единственной двери появилась девочка-подросток с керосиновой лампой в руках.
— Мадам ждет вас, — сказала она и сделала неуклюжий реверанс.
ГЛАВА 16
Они вошли в темный подъезд, освещенный тусклой от грязи лампочкой, висевшей под потолком из неструганых досок.
— Сюда, — сказала девочка и ткнула все еще горящей лампой в сторону узкой и крутой деревянной лестницы без перил. Лестницу стискивали стены, обитые фанерой. По фанере шла широкая грязная полоса — там, где поднимающиеся по лестнице придерживались за стены.
Верхняя площадка была тесной и темной. Одна стена ее была глухой фанерной, другая — забрана мелкой решеткой. При свете, падавшем на площадку из распахнутой двери, было видно, что за решеткой было что-то вроде большой клетки. Вернее, в клетку была превращена комната, загроможденная ящиками. По ящикам метались обезьяны — штук пять-шесть, разных пород и размеров.
Одна, с детенышем, висевшим у нее на брюхе, прильнула к решетке и смотрела большими бархатными глазами на пришельцев.
— Сюда, — опять сказал Афораби, пропуская вперед гостей и отступая в тень.
Они вошли в тесную комнату, освещенную единственной лампочкой без абажура, свисавшей на шнуре с низкого дощатого потолка.
Художница молча поднялась им навстречу из плетеного садового кресла…
— Здесь я живу, — сказала она просто. — Присаживайтесь…
Гости уселись в плетеные кресла — точно такие же, как то, в котором сидела сама художница. Петр осмотрелся.
Это было нечто среднее между гостиной и студией. Две стены заняты стеллажами из неструганых досок, уставленными деревянными скульптурами, потемневшими от времени. Некоторые скульптуры были полуразрушены термитами, гниением. Их покрывал толстый слой пыли.
В углу — груда натянутых на подрамники холстов. На верхнем пестрел яркий узор красок — даже не узор, а взрыв цвета. В большом эмалированном тазу, стоявшем тут же, влажно блестела маслянистая и тяжелая красная глина.
К небольшому окну без занавески прислонился круглый плетеный стол, заваленный кистями, палитрами, кусками бумаги.
В углу около двери тощая рыжая собака кормила щенят. Афораби тихонько шлепнул ее ладонью, и она лениво встала; щенята, толстые, соннные, тяжело отрывались от сосков и щурили мутные глаза. Собака потащилась на лестницу, щенята заковыляли за ней, удивленно позевывая.