Выбрать главу

Вы не повторите нашу ошибку, не будете надеяться, что вашу жизнь смогут улучшить злобные напуганные теоретики. Они лишат вас вашего богатства, приобретенного в муках жизненного опыта. Вы не станете слушать речи вещающих догматиков. Их предел — реформистские движения, которые чего-то там добивались то ли два поколения, то ли два столетия тому назад.

Отвернитесь от студентов, уверяющих, что у них есть ответ на все социальные вопросы, над которыми ломали головы и разбивали вдребезги сердца такие люди, как Хаммурапи, Моисей, Конфуций, Аристотель, Ксаверий, Платон, Фома Аквинский, Гоббс, Локк, Вольтер, Джефферсон, Линкольн и тысячи других.

Но хватит об этом. Я не интеллектуал, я всего лишь пытаюсь думать самостоятельно. Мне тягостно видеть, как полные благих намерений люди делаются орудиями в руках тех немногих, чья цель — обвести нас вокруг пальца…

…Они едва не задохнулись от изумления. Горловой звук вздоха быстро прекратился и перешел в рычание. Ближайший мужчина сделал один-два шага в нашу сторону.

Барни взмахнул своим флагом:

— Подождите! — воззвал он. Громоподобный бас перекрыл все остальные звуки. — Перемирие. Давайте начнем переговоры! Приведите сюда вашего руководителя.

— Нам не о чем говорить с тобой, убийца! — завизжала усеянная прыщами девица и замахнулась на меня своим плакатом.

Я успел мельком увидеть на нем надпись: «Мир и братство». Дальше читать я не стал, был слишком занят, оберегая свой череп. Кто-то начал скандировать лозунг, который быстро подхватили остальные: «Долой Диотрофеса, долой Диотрофеса, долой Диотрофеса»…

Меня охватила тревога. Хотя Диотрофес лишь едва упоминался в Третьем послании Иоанна, современные иоанниты превратили его в символ, противостоящий движению их церквей (несомненно, их посвященные адепты подразумевали под этим именем и какие-то другие объекты).

Неверующие, то есть просто бунтари (они составляли большинство иоаннитов), не беспокоились о том, чтобы разбираться в таких тонкостях дела. Для них Диотрофес сделался нарицательным именем ненавистной им светской власти. Или кого угодно еще, кто стоял им поперек дороги. Этот призыв уже не раз гипнотизировал толпы, приводя их в сокрушительное неистовство.

Защищая глаза от когтей девицы, я отобрал у нее плакат, извлек свой фонарик, но внезапно все изменилось. Зазвучал колокол. Послышался чей-то голос. Низким был и звон, и голос, и в них звучало что-то, что перекрывало растущий гам.

— Мир! Храните любовь в ваших сердцах, дети! Успокойтесь, ибо здесь присутствует сам Святой дух!

Нападающие попятились. Наше окружение распалось. Люди начали опускаться на колени. Стон прошел по толпе, он все усиливался. Это был почти оргазм, и вдруг он смолк, сменившись тишиной. Подняв глаза, я увидел, что к нам приближается священник.

Он шел, держа в руке колокол, а над головой его, вознесшись вверх, плыл ранее стоявший за алтарем Т-образный крест. Так что вместе с ним шествовал сам пригвожденный к кресту Тайны Христос.

«Ничего тут нет страшного, — мелькнула дикая мысль, — если не считать, что другие церкви назвали бы все это кощунством — придать главному символу веры подобную форму и подействовать на него, как на какую-то метлу, с помощью антигравитационных заклинаний…»

Однако, в целом, спектакль был чрезвычайно внушительным. Это было как бы олицетворением всего гностицизма. Я всегда относился к «невыразимым тайнам» иоаннитов, как к невыразимому пустословию. Теперь я кое-что понял. Здесь было нечто большее, чем обычные сверхъестественные эманации. Я ощущал это каждым унаследованным от волчьей ипостаси нервом. Мне казалось, что эта сила исходила не от Всевышнего. Но тогда от кого же?

Священник остановился перед нами. Выглядел он вполне нормальным человеком. Маленький, тощий, и его мантия была ему не слишком впору. На пуговке носа криво сидели очки. Его седые волосы были такими редкими, что я едва мог понять, где начинается его тонзура — пробритая через всю макушку от уха до уха полоса. Рассказывали, что такую тонзуру ввел Симеон-маг.

Сперва он повернулся к толпе:

— Разрешите мне без ненависти поговорить с этими не знающими любви джентльменами. Возможно, это послужит торжеству добродетели. — В его голосе была какая-то странная убежденность. — Тому, кто любит, не может быть неведом Бог, ибо Бог есть любовь.