И снова май. По-летнему жаркие дни. Такие же знойные майские дни четыреста лет назад описывает в своем дневнике магистр Ди.
Во дворе, где растут старые грабы, поздние сумерки охлаждают землю, истомленную зноем. В монастырском саду благоухает сирень. Ее аромат пьянит и одурманивает. Из распахнутых дверей костела доносится запах ладана.
А в келье по-прежнему чертовски холодно. Пахнет затхлостью, словно в склепе. Громадное деревянное распятье покрыто сырой плесенью. Все та же кровать у стены с охапкой слежавшейся соломы в матраце, тишина, нарушаемая стуком сандалий по каменному полу галереи.
– Сообщите сестре Анастазии, что прибыл Альберт, – сказал он сестре-привратнице.
– Ей уже известно о вашем прибытии. Она просила минутку подождать.
Снова предстояло ждать. Он с омерзением вытянулся на матраце, подложив руки под голову, и уставился на запыленную лампочку под потолком.
Какими словами встретит его Анастазия? Что он ответит ей? Будет ли она просить или тоже начнет приказывать? А что случится потом? Это «потом» представлялось неведомым и пугающим, так что Альберт предпочел перенестись мыслями в безмятежную область похождений Джона Ди.
«…Во время остановки в монастыре норбертинок в Домброво, – записал в своем дневнике магистр Ди, – мы втроем сидели после обеденной трапезы – Ласский, Келли и я, рассуждая о некоторых проблемах. Внезапно над головой Ласского, подле Келли явился ангел, держа белую корону. Я услышал глас:
– Auditive victores estis [9].
После этого, когда мы принялись всматриваться в хрустальный диск, Келли голосом духа произнес:
– Я призвал тебя к особе Стефана и вверяю его твоей опеке. Потребуешь ли ты, чтобы в твоем присутствии я уничтожил Стефана за его гордыню, или же хочешь, чтобы я поразил его неизлечимой проказой, либо, напротив, исцелил, позволив ему сделаться твоим благотворителем?
Ласский просит духа только об одном: в присутствии Стефана Батория говорить по-венгерски. Тщетно! По утверждению Келли, дух святой ненавидит венгерский язык и обратится к королю по-латыни…»
Альберт усмехнулся, припомнив эту сцену. У него неожиданно появилось веселое, безмятежное настроение, заботы и опасности, которые его ждут, показались Альберту не такими уж страшными. Но тотчас же настроение снова изменилось от неожиданного удара колокола.
«Звонят, как на похоронах», – вздрогнул он.
Он успокоил себя мыслью, что на его похоронах никто не станет звонить в колокола.
Через минуту, словно из-под земли, донесся мрачный, монотонный голос, однообразное гнусавое бормотание, в котором время от времени отчетливо слышалась какая-либо строка из псалмов Давида.
На галерее раздался звук кованых сапог. В дверь его кельи постучали. Альберт вскочил с постели.
– Анастазия!…
Он глядел на нее с удивлением. Анастазия, которая вошла в келью, казалось, не имела ничего общего с той прежней Анастазией в белом одеянии монашки. Теперь она напоминала скорее женщину с поезда. В офицерских, с высокими голенищами сапогах, в свободной юбке, открывавшей колени, в кожаной летной куртке, из-под которой виден шерстяной свитер, и пистолет в кобуре на широком поясном ремне. Волосы, в беспорядке спадавшие на плечи, оттеняли ее лицо с белой кожей монашки, орлиный нос и небольшие, чуть тронутые помадой губы.
– Я вызвала вас по просьбе Рокиты. Он хотел бы выяснить, собираются ли наши английские друзья хоть немного помочь ему. Момент сейчас исключительный, вам, видимо, это отлично известно. Думаю, что поездка не доставила вам особенных затруднений.
Альберт нахмурился.
– Вы, вероятно, забыли, что я прибыл сюда, если так можно выразиться, инкогнито.
– О, не беспокойтесь. Все будет сохранено в абсолютной тайне, – ответила она с иронией.
– А кроме того…
– Кроме того? – подхватила она.
– Почему вы говорите: ему, Роките. Мне кажется, что помощь необходима прежде всего вам. Вы должны выехать за границу.
Она пожала плечами.
– Почему именно я, а не Рокита или кто-то из его людей?
– Потому что вы красивая женщина, – сказал он.
– Моя песенка спета!
– Его тоже.
Она вскочила разъяренная, со сжатыми кулаками. Заговорила быстро, почти истерично:
– До тех пор, пока он был сильный, одерживал победы, вы расхваливали его в своих радиопередачах и газетах. Потому что вам это было выгодно. Теперь же, когда он потерпел поражение, вы бросаете его на произвол судьбы. Теперь он для вас сделался обузой, так как утратил былую силу и нуждается в вашей помощи.
Альберт полез в карман за сигаретами. Его забавлял этот разговор.
– Вы, разумеется, правы, – произнес он, пуская дым колечками. – Но не следует забывать, что мы не чувствуем себя в долгу перед людьми, которые по отношению к нам не всегда сохраняли абсолютную лояльность. Я имею в виду особу Перкуна. Мне хорошо известны его приказы, в, которых он проклинал эмигрантскую «клику», якобы торгующую кровью его солдат. Он стремился к независимости. Ту же политику проводил сперва и Рокита. Только теперь, когда ему грозит окончательная гибель, он оглядывается на своих друзей. Впрочем, это не мое дело. Я прибыл сюда с иными целями. Разумеется, в Польше есть человек, который может помочь Роките. Я мог бы их связать.
– Вы сегодня же будете говорить с Рокитой.
– Здесь?
– Нет.
Она присела рядом с Альбертом, попросила сигарету.
Альберту хотелось поймать ее взгляд.
– Вы были женой Перкуна? Она вздрогнула.
– Нет. У него была жена и двое детей. Я же – только любовницей. И горжусь этим. Он был большим человеком, – она посмотрела прямо в глаза Альберту.
Он кивнул.
– Понимаю.
– Что вы понимаете?
– Так как вы не верите, что на вашем пути может встретиться человек, достойный Перкуна, вы удалились в монастырь.
Она презрительно передернула плечами.
– Вовсе нет. За мной охотятся, как за бешеной собакой, поэтому я и укрываюсь в монастыре.
– У них есть подробное описание ваших примет. Заместитель начальника уездного УБ Крыхняк цитировал мне его на память.
Она засмеялась.
– Крыхняк? Это же был один из самых преданных друзей Перкуна. Какая нелепая случайность, что он пал от рук своих товарищей. Рокита не мог простить себе того, что кто-то из его хлопцев нечаянно застрелил Крыхняка.
Альберта все больше и больше забавляла эта беседа. Он взял в ладони ее руку и коснулся губами кончиков ее пальцев.
– У меня такое чувство, словно я совершаю святотатство.
Она вырвала руку.
– Почему?
– Потому что я по-прежнему представляю вас в монашеском одеянии.
Она улыбнулась и подала ему обе руки. Внезапно Анастазия вскочила.
– Уже пора! Пошли!
Была теплая лунная ночь. Они остановились около монастырского костела. Благоухала черемуха. В лунном свете волосы Анастазии казались черными, такими же черными были поля, убегавшие к самой опушке расположенного неподалеку леса, поблескивала только песчаная дорога…
– Смотрите, – стиснула она его руку.
На опушке словно засветились немеркнущие искры. Их становилось все больше – неверных, блуждающих огней. Они выплывали из лесу, выстраивались длинной цепочкой и растекались по песчаной дороге среди полей, двигаясь в абсолютной тишине. Когда они оказались уже совсем рядом, до Альберта донесся скрип телег, он различил очертания лошадей и человеческие фигуры с факелами в руках.
– Идем! – потянула его за собой Анастазия. Они вышли на дорогу, навстречу приближавшейся цепочке огней. Около них с тяжелым стуком копыт пронеслось несколько вооруженных всадников в польской военной форме. Одному из них Анастазия махнула рукой. Он козырнул.