— Значит, все ясно? — спросил Илюшка. — Запомните еще вот что… Как они все появятся, так я сразу заору: «Ага, пришли к своей землянке!»
Сегодня время текло еще медленнее.
От неподвижного лежания у меня уже заболел живот, затекла нога, устали глаза, но когда я спросил у Валерки-Арифметика, сколько времени, то он шепотом ответил:
— Семь часов двадцать пять минут!
Это значит, что я пролежал на животе всего десять минут. Это было черт знает что такое! Я лег на бок и сказал:
— Терпения, в хвост его и в гриву, не хватает!
— Ох, как не хватает! — живо согласился Валерка-Арифметик, а Генка Вдовин прибавил басом:
— Глаза слезятся, когда все время смотришь на юго-запад!
Илюшка Матафонов ничего не сказал: он смотрел в бинокль Валерки-Арифметика. Бинокль был здоровый, морской.
— Мертвая тишина! — сказал Илюшка Матафонов. — Сейчас мы начнем вести наблюдение по-новому.
— Как? — хором спросили мы.
— Наблюдает один, остальные — отдыхают! Начинай, Валерка! Бери бинокль!
Это он правильно придумал. Чего нам всем лежать на животах, когда можно поочередно. И вот Валерка-Арифметик стал смотреть в бинокль, а мы начали тихонечко беседовать.
— Когда появится Ленька Пискунов с дружками, — сказал Илюшка Матафонов, — не будем давать им передышки. Поднимемся и пойдем на них… Все помните, что я говорил вчера?
— Помним! — ответил я.
Вчера мы договорились, что Илюшка будет брать Леньку, Генка — пузатенького, Валерка-Арифметик — того, что все молчит, я — длинновязого. Говорили мы вчера и о том, что будем применять приемы самбо. Мы ведь еще несколько раз тренировались с деревянным ножом.
— Это для чего ты так заорешь, Илюшка? — спросил я.
— Чтобы не отпирались, что это их землянка…
— Я тоже хочу хватать Леньку Пискунова! — сердито сказал Генка Вдовин. — Сегодня прохладно, он будет в пиджаке… Я ему весь пиджак изорву… В клочья!
— Ну, нет! — чуть не заорал я. — Если двое на одного Леньку Пискунова, то что получится…
Я не успел сказать, что получится, так как Илюшка Матафонов взял Генку Вдовина за рукав и по слогам сказал:
— Ты не будешь лезть на Леньку Пискунова! Я — командир и приказываю тебе драться с пузатеньким. Он самый здоровый из них и самый смелый…
— Справедливо! — сказал Валерка-Арифметик, на секунду отрываясь от бинокля. — Без дисциплины от нас останется хвост и грива… Ты, Генка, должен драться с пузатеньким, а Илюшка с Ленькой. Так полагается — командир всегда дерется с командиром!
— Ты, Генка, смотри! — сказал я.
— Ладно! — сказал Генка Вдовин. — Только я этому пузатому весь пиджак изорву!
— Вот так и договорились! — радостно сказал Илюшка. — Рви ему пиджак, раз тебе изорвали… Значит, понятно, робя, кто с кем дерется?
— Понятно! — ответили мы.
— К наблюдениям приступает Борис Синицкий! — сказал Илюшка Матафонов, и я потянулся к Валерке за биноклем, как вдруг Илюшка схватил меня за голову и пригнул к земле.
— Они! — прошептал он. — Идут!
Я и без бинокля увидал, что среди сосен появились четыре человека. Они шли быстро, и я узнал Леньку Пискунова с дружками.
— Не дыши! — прошипел Илюшка Матафонов.
Ох, что делается, робя!
Теперь мне надо рассказать такое, что очень трудно рассказывать. Во-первых, потому, что я не очень хорошо помню все дальнейшее, во-вторых, потому, что все происходило так быстро, что нельзя было запомнить, а в-третьих, потому, что я все-таки здорово трусил.
Еще тогда, когда четверо появились в соснах, у меня стало сильно биться сердце и трястись левая рука. Правая почему-то не тряслась, а вот левая ходила ходуном. Ее даже пришлось сунуть в карман, чтобы никто не заметил, как она трясется.
Ленька Пискунов с дружками шел быстро, но мне казалось, что они стояли на месте. Особенно медленно шел тот, длинновязый, с которым должен был драться я. Он вышагивал позади, размахивая руками, как мельница. Руки у него были страсть какие длинные.
Они все шли и шли, и не было конца тому, что они все шли и шли, и я держал левую руку в кармане штанов и чувствовал, что у меня лицо красное, как морковка, а уши будто распухли. Я не отрывал глаз от долговязого, и чтобы не было особенно страшно, думал о кино «Чапаев», где есть психическая атака. Я вспоминал Анку-пулеметчицу и думал, что если она не струсила, то я тоже не струшу. Я даже говорил про себя длинновязому: «Давай, иди, иди! Давай, иди, иди! На смерть идешь, длинновязый!»