Уголовник резко разворачивается. В узких от природы глазенках блестит злость. Его голос звенит фальцетом. Это он зря. Авторитетные воры говорят тихо и веско.
Тунгус верещит:
— С каких пор мужики лезут в дела черной масти?
В базаре главное — идеологическая основа, это я еще в школе усвоил, когда заучивали цитаты из товарища Сталина. Спорить с уголовниками надо правильным языком, «ботая по фене». Мне, почти интеллигентному, воровское арго дается тяжко. Каждую фразу проговариваю внутри себя, чтоб выдать без запинки и с подобающим выражением.
— Мужикам тоже по понятиям охота жить, — начинаю я и моментально получаю поддержку сокамерников. Большинство из них — мужики, к воровской масти не принадлежащие, сидят за бытовуху, алименты и прочие непочетные дела. Апелляция к тюремному закону делает меня правдолюбцем, а Тунгуса опускает до еретиков. — Чморишь первохода, банку выписал, прикид берешь на гоп-стоп. Не, это не по понятиям.
Карманник загнан в угол. Если спасует, уронит себя в глазах черной воровской масти, на всю оставшуюся отсидку его репутация будет подмочена.
— Борзеешь, Волга? Забыл, что до смертинки три пердинки?
Одессит Зяма заходит слева, насколько позволяет камерная теснота. Его должен отсечь Вася. Если не проспит.
— На понт берешь, Тунгус?
Это уже прямой вызов. Я не оставил вору шансов выкрутиться без драки. Он миролюбиво машет рукой, типа «ну ты че», а вторая рука нащупывает алюминиевую кружку. Нормальный прием — отвлечь внимание, потом швырнуть мне в лицо какую-то мелочь. На полсекунды я впаду в замешательство и, если Тунгус не оплошает, очнусь на полу не раньше чем через полчаса, основательно битый.
Кружка летит в пустое пространство, где только что был мой нос. Я встречаю Тунгуса растопыркой. На зоне бокс не канает, лишь варварские удары — в глаза, в горло, в пах.
На-а-а!
Так, очередь его напарника. Зяма получает сапогом. Под шконкой раздается стук, когда он врезается во что-то твердое.
Тунгус на коленях. Голова опущена, не вижу, что делают его руки. Решив не дожидаться какой-нибудь подлости, хватаю за подбородок, резкий рывок вверх. Колено врезается блатному в нос. Урка падает, из пальцев вываливается заточка. Вздумал мне брюхо вспороть, козел?
Новоприбывший бочком протискивается мимо бессознательной тушки вора. Уже выпрямился после банки, только дышит сипло.
— Товарищ… э-э, Волга. Позвольте мне к вам?
Учится. Погоняло мое запомнил и смекнул уже, что одиночки не выживают. Решил примазаться к сильному.
— Че, нам шестерка нужна? — басит за спиной Трактор, и мне второй раз приходится вступаться за новичка.
— Ясен пень. Блатные на нас зуб имеют.
Так что лишние глаза не помешают. Их обладатель робко садится на самый краешек койки. А в камере поднимается шум. Оказывается, Зяма грохнулся к опущенным. У блатных это считается трагедией, несчастным случаем, когда человек невольно прикоснулся к барахлу опущенных. Теперь он зараженный-прокаженный, уважающий себя вор руки ему не подаст.
Не знаю, как сложились бы отношения с блатными, боюсь — скверно, но Зяму, Тунгуса и двух авторитетных воров забирает этап. Спасенный мной недотепа жмется поблизости, боится отойти даже к параше.
— Меня зовут Ганс Карлович Мюллер…
— А погоняло? — вопрос повисает в воздухе, и задавший его Василий врубается, что новичок не знает лагерный диалект. — Ну, кличут тебя как?
По кислой и какой-то бесцветной рожице Мюллера заметно, что о главном атрибуте заключенного он даже не задумывался.
— Ща крикну в окно: тюрьма, дай имя! — щерится мой напарник. — Такую кликуху дадут…
— Да ясно какую, раз Ганс Карлович, — вклинивается сосед напротив. — Фашист!
В камере сложно хранить секреты. Слышно почти все. Как ожидалось, другие сидельцы поддерживают. Гансу ничего не остается, как принять. Vox populi vox Dei, глас народа — глас Божий.
— Фашист так Фашист, — я пресекаю робкую попытку шестерки отмахнуться и задаю следующий вопрос, перечисляя воровские специальности: — На фармазона или там блинопека не похож. По какой статье?
— Пятьдесят восьмая, пункт шесть, — он жалко улыбается и смотрит мне в глаза, будто ждет сочувствия в абсурдности обвинения. — Немецкий, стало быть, шпион.
Это зря. Потом, на Колыме или в Магадане, политические собьются в кучу. Здесь, среди разношерстной уголовки, враг народа становится изгоем. Блатные в такие игры не играют. «Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала: нет!» В транзитках и пересылках лучше скрывать политическую статью до последней возможности.