— Еще один, товарищ капитан. Пятьдесят восьмая — двенадцать, недонесение о контрреволюционном преступлении.
Старший из двух гэбэшников — наверняка любимец женщин, чернявый красавчик кавказского типа с тонкой полоской усов. Летеха такой же простой, как все наши поволжские. Молодая лысина и полнота здорово портят облик грозного гэбиста с орденом Красного Знамени на застиранном сукне гимнастерки.
— Связан с Мюллером?
— Нет, товарищ капитан. Член семьи изменника Родины. Его тоже — в Москву?
Дело принимает неожиданный оборот. Откуда-то свалились залетные москвичи. Лубянка забирает Фашиста у Казанской госбезопасности. Вот новости! И меня заодно?
— Обязательно! — смуглая рука с редкими волосиками властно шлепает по столешнице. — Что вообще у них за порядки? Почему враги народа в одной хате с блатными? Не во внутренней тюрьме НКВД?
Я сочувственно киваю. Да, непорядок! И общество ворья мне опостылело до поросячьего визга.
Капитан не обращает внимания. Он рассматривает листики моего дела, ту часть, что пришпилена к тюремной «истории болезни».
— ЧСИР… Ага — недонесение. О чем же ты умолчал? Небось, отец готовил поджог в паровозном депо?
Вопросы падают один за другим, поставленные жестко, пусть не слишком благозвучно. И косноязычно. Едва успеваю отбрехиваться.
— Трищ капитан, разрешите, я его спрошу, — суетится лейтенант.
Тот кивает, и мне в торец влетает первая зуботычина. Пока — предупредительная. Отчаянно кручу головой, молюсь истово: не знал ничего об отцовских делах, гражданин начальник, иначе бы как Павлик Морозов…
Стенания прерываются ударом. И как по заведенному: вопрос — удар. Аккуратно лупит, не калечит. Я, как и многие другие в допросных подвалах, мучаюсь с выбором — сказать товарищам с синими петлицами некие слова, и побои прекратятся. Но…
— В Москве доработаем, — останавливает коллегу капитан. — Давай Мюллера.
В пенале холодные стены. К ним мучительно приятно прижаться после допроса. Так коротаю время, пока в клетуху не возвращают Фашиста.
Облик его, до того бесцветный, что прошел бы мимо него на улице — не заметил, теперь расписан палитрой сумасшедшего художника. Трогаю свои распухшие губы. Боюсь, выгляжу не лучше.
— Я здесь не вынесу…
— Вешайся.
— Теодор! — немец наваливается на меня и яростно шепчет на ухо: — Они говорили… Нас отправят в Москву. Нужно бежать по пути!
— Отвянь, а? Выход отсюда один — оттрубить от звонка до звонка и откинуться.
— Меня обвиняют в шпионаже! Могут и в расход. Вам просто говорить, статья-то уголовная!
Тут и огорошиваю его, что сам хожу под пятьдесят восьмой, только не кричал об этом на каждом углу. В транзитке и пересылке катит, дальше тихариться бессмысленно. Опытные говорят — в лагере на перекличке зэк называет статью.
— Майн Гот! Вот почему вас тоже в Москву…
Мы снова шагаем по тюремным коридорам, впереди маячит узкая спина с влажным потным пятном на рубахе. Ночью он прижимается губами к моему уху, и неожиданно все меняется.
Сокамерник говорит на современном немецком, что учили в школе, а не архаичном наречии фольксдойче. Главное — тон другой. Еще час назад мужчинка был никакой, камерная шестерка, даже имя и фамилия его, Ганс Мюллер, в Германии звучит как Иван Петров в России. Сейчас слышен тихий голос человека, привыкшего командовать и ожидающего повиновения. Я раздраженно его одергиваю.
— Ты, часом, не ссученный? Врезали мусора по арбузу, подписался меня на рывок подбить и куму вложить?
А он опять за свое.
— Вы умны не по годам, Тео. И прекрасно понимаете, что нормальная жизнь вас не ждет никогда, даже если выдержите лагерь. Поражение в правах, вечное поселение вдали от крупных городов… Согласны прозябать или возьмете судьбу в свои руки?
Я крепко сжимаю пятерней его распухшую щеку. Шипит от боли, но терпит.
— Ты кто?!
— Не тот, за кого меня принимает госбезопасность. Я очень непростой человек. Могу сильно помочь вам, если сбежим.
Обрываю его фантазии. Пусть сбежим — что тогда? Воры имеют какой-то шанс, их на воле встретят, поддержат, спрячут до поры… Но кому нужны двое беглых контрреволюционеров?