Напрасно Никита завел со стариком разговор на политические темы. Сан Саныча хлебом не корми, а дай поговорить о том, как раньше было хорошо, а сейчас — плохо. Знал он о переменах в России только понаслышке, но на все имел собственное мнение. Почти сорок лет он безвыездно провел в Африке, колеся по всему континенту под флагом Красного Креста, и о состоянии в родной стране судил только по газетам да все ухудшающимся поставкам медицинского оборудования и препаратов. «Не въездным» в Советский Союз сделали его не политические взгляды, а экзотическая неизлечимая экзема, подхваченная где-то в Алжире еще в шестидесятые годы. Когда же лет через пятнадцать выяснилось, что заразиться от него экземой практически невозможно, он уже и сам не захотел уезжать. Родных у него в Союзе не осталось, к тому же за это время он превратился в настоящего трудоголика, ни дня не мыслящего себя без медицинской практики. Да и в Москве не настаивали на замене: богатейший опыт работы в Африке, помноженный на неподдающуюся сомнению лояльность, сделали его незаменимым специалистом. Когда же в Африке из-за отсутствия субсидий одно за другим стали закрываться отделения Красного Креста Советского Союза и все сотрудники покинули континент, Александр Александрович Малахов остался. Остался здесь, на месте своего последнего назначения, то ли доктором, то ли знахарем, то ли колдуном. Наверное, и тем, и другим, и третьим, поскольку нужда заставила лечить людей как традиционными, так и народными методами. Пару раз с медикаментами ему помогла католическая миссия, один раз что-то перепало от Армии спасения, кое-что иногда поступало из международного центра Красного Креста. Однако все это были крохи. В основном приходилось пользовать больных местными травами, настойками, иглоукалыванием, несложными хирургическими операциями. Поэтому в своих политических воззрениях старый жилистый доктор основывался на наивных постулатах: если при Советском Союзе он мог помочь больному, а сейчас, когда все зарубежные филиалы бывшей сверхдержавы перешли под юрисдикцию России, нет, значит, Россия с ее политикой не государство, а дерьмо. Во всевозможных с этим словом сочетаниях. И костерил старый доктор новую родину и в хвост и гриву.
Никита слушал его вполуха — за месяц пребывания в джунглях он выучил все сентенции Сан Саныча чуть ли не назубок. Надоели они ему хуже горькой редьки, однако виду не показывал. Как и положено санитару, молча убрал стол, вымыл инструменты, уложил в стерилизатор и поставил его на бензиновую горелку.
— Полноте, Сан Саныч! — наконец с укоризной сказал он. — Я, наверное, в пятый раз слышу, как вы самоотверженно и бескорыстно трудились в Сомали во время засухи. Только времена-то переменились, и за просто так сейчас никто ничего не делает.
Он вынул из заднего кармана шорт плоскую бутылку виски и поставил на стол.
— И вот тому лишнее доказательство. — Никита с хитрой улыбкой подмигнул доктору.
Сан Саныч разулыбался — как и любой практикующий врач он был не против пропустить рюмку-другую. Так сказать, для профилактики.
— Опять у американцев уколами подрабатывали? — спросил он.
— Само собой. Что умею, то продаю. Умею уколы делать — так почему это умение не продать? Тем более, что у американцев рук не хватает. Вы-то больных «тофити» не лечите…
— Занесете мне еще эту заразу… — сокрушенно покачал головой Сан Саныч, однако в его взгляде не было и тени тревоги.
— Никак нет, — бодро парировал Никита, освобождая плод манго от косточки и нарезая мякоть в чистый поддон. — Главврач госпиталя доктор Брезенталь утверждает, что радикальнее средства, чем алкоголь, от «тофити» не существует. Ни один из алкоголиков в поселке не заразился.
Доктор поставил на стол две мензурки, придвинул поближе плетеные кресла, и они сели. Никита свернул с бутылки пробку, налил в мензурки на два пальца. Сан Саныч потянулся было к мензурке, но неожиданно хмыкнул, отвернулся, взял с манипуляционного столика иглу от шприца и протянул Никите.
— Что, опять?! — возмутился Никита. — Где?
— Левая рука. Возле локтя.
Никита посмотрел. У локтя на руке виднелась небольшая, чуть больше сантиметра, покрасневшая припухлость — древесная пиявка почти полностью успела внедриться под кожу, и наружу торчал лишь кончик плоского зеленовато-коричневого хвостика.
— Осторожнее извлекайте, — посоветовал доктор. — Не спешите. Если хвостик оборвется, мне придется скальпелем орудовать.
— Да знаю я! — огрызнулся Никита. — Ученый… Все тело в шрамах… — Он примерился, проткнул хвостик паразита иглой и начал потихоньку вытягивать его из-под кожи. — И почему вас пиявки не кусают?
— Это не пиявка, а нематода, — ушел от прямого ответа Сан Саныч. — Вы пьете мой отвар?
— Пью… А толку? Сами видите…
— Отвар не от нематод, а от их личинок, если нематоды оставят в вас яйца. Или вы хотите заболеть бледной немочью?
— Африка… — распаляясь, раздраженно бурчал Никита. — Экзотика… Жара пополам с проливными дождями… Духота, полчища насекомых, змей, крыс… Романтика!.. У меня такое впечатление, что все исследователи Африки… начиная с Ливингстона… были либо сумасшедшими… либо у себя дома… в Европе, Америке или где там еще… с детства жили в трущобах, где тоже насекомые, крысы и змеи кишмя кишели… Иначе откуда такие восторги… охи-ахи… по Африке?.. Признайтесь, доктор, вы тоже в подвале родились с крысами, клопами в вшами? А?.. Вот!
Никита наконец извлек нематоду из-под кожи и торжественно протянул иглу доктору. Сан Саныч нацепил на нос очки, внимательно рассмотрел паразита.
— Молодец! — похвалил он Никиту. — Научились вытаскивать целиком. Кстати, Ливингстон тоже был врачом, и именно он является первооткрывателем Центральной Африки.
— Лучше бы он ее закрыл. Вместе с нематодами.
Никита окунул кончик платка в мензурку с виски, протер ранку, а затем замазал ее клеем БФ.
— Все. — Он поднял мензурку. — Как это там говорится: не пьем, а лечимся?
— Нет, — покачал головой Сан Саныч. — Поехали.
И по-русски, одним махом, опрокинул в себя виски. Иных тостов, кроме «гагаринского», он не признавал. Этот тост был тем единственным светлым пятном, которое еще признавали в мире за заплеванным, затоптанным всеми и вся социализмом. А для старого доктора это было все, что осталось от его родины.
Никита тоже выпил, зажевал долькой манго.
— Кто-то идет, — вдруг сказал доктор.
Сквозь беспрерывную канонаду тропического ливня по крыше бунгало Никита ничего не смог расслышать, но Сан Санычу верить стоило. Научился он у местных жителей дифференцировать звуки, причем до такой степени, что угадывал шаги знакомых людей.
— Кто? — спросил Никита. — Новый пациент?
Несколько мгновений Сан Саныч молчал, затем ухмыльнулся.
— Нет. Ваш «закадычный» друг. Стэцько.
— Ох… — застонал Никита и схватился за голову.
Стэцько Мушенко был его головной болью. По убеждениям — ярый украинский националист, по призванию — вечный рейнджер. Коренастый, мрачный мужик лет сорока, с одутловатым лицом, вислыми усами запорожского казака, большим пористым носом и маленькими глазками, в которых навсегда застыли недоверчивость и подозрительность. Во всех бедах мира туповатый рейнджер винил исключительно Москву и поэтому где только было можно пресекал «гегемонистические» поползновения «москалей» с автоматом в руках. Три года он провоевал в Чечне против российских войск, а затем непонятно почему завербовался в Центральную Африку. Никак иначе и здесь отстаивал «нэзалэжнисть» нэньки Украины от России. Языков, кроме своего родного, украинского, он не признавал, да, похоже, по природным данным и не был способен к обучению. Поэтому служить в Африке ему было туго. В бунгало Сан Саныча он приходил где-то раз в неделю, но тянула его сюда отнюдь не тоска по родине или возможность переброситься с братьями-славянами парой фраз, а нечто совсем иное. Сам вид российских медиков доставлял ему садистское удовольствие, подпитывая огонь затухающей в Африке ненависти к «москалям». Этакий запущенный клинический случай сверх обостренной националистической паранойи.