Леонид расхохотался: ну и язва был этот ее сосед!
– Ну вот, – продолжила Есения, – потом прошло несколько лет. Я, кажется, была уже в девятом классе, когда к нам приехал один мамин знакомый, который показал мне, как играть три аккорда на гитаре. С тех пор я стала тихонько подбирать и петь песни, а потом даже сочинять свои. И знаешь, что удивительно? Мой детский метод сработал – чем больше я пела, тем лучше у меня стало получаться, и через какое-то время и слух, и голос у меня более-менее развились. Теперь мои друзья даже не верят, что я когда-то была не способна ничего спеть, хотя я, конечно, и сейчас не особенно обольщаюсь на свой счет.
За разговором они не заметили, как дошли до дома деда Охмнетыча.
Он сидел на крыльце и, отгоняя мошкару, поглаживал по боку неизменного Варфоломея Игнатьевича.
– О, вы уже! – воскликнул он, завидев их. – А я думал, вы еще погуляете, вечер-то какой романтический! Я, бывало, в такие вечера с какой-нибудь кралей под березой или ивушкой сидел, разговоры разговаривал…
Есения, смущенно взглянув на Леонида, улыбнулась.
– Да поздно уже, – сказала она.
– Тю, тебя что, кто-то домой загоняет! – удивился дед и добавил с уважением: – Видно, строгие у тебя родители, коли так воспитали.
Леонид внутренне напрягся, не надо бы сейчас вспоминать ее родителей.
– Может, действительно, пойдем еще погуляем, – предложил он поспешно Есении.
– Я бы с удовольствием, – виновато сказала та, – но я так уходилась в Риге, что меня ноги не держат, давай завтра, а?
– Ну, хорошо, – великодушно согласился Леонид, хотя в душе испытал некоторое разочарование. Ему не хотелось оставлять ее сейчас, особенно после томительного ожидания и безызвестности, в которой он пребывал почти целый день.
Дед деликатно ушел в дом, чтобы не мешать им прощаться.
Есения стояла на ступеньке крыльца, отчего ее лицо было почти на уровне лица Леонида, и смотрела на него застенчиво, словно чего-то ждала. Он не стал ничего говорить, а только шагнул к ней и, крепко прижав ее к себе, поцеловал в губы. Утром они были солоноватыми от морской воды, сейчас же у них был свежий и сладкий арбузный вкус. У него перед глазами вдруг возникла картина, как Есения аккуратно вгрызалась в сочную спелую сердцевину арбузного ломтя, а по ее губам и подбородку стекал розовый сок, и его это вдруг бешено взволновало. Он, видимо, сделал ей больно, сильно впившись в ее губы, потому что Есения вдруг застонала и отстранилась.
– Не целуйте меня так! – выдохнула она и, круто развернувшись, убежала в дом.
Леонид озадаченно посмотрел ей вслед и потрогал свои губы, хранящие ощущение прикосновения к ней. Сердце его бухало в груди, как кузнечный молот. Выровняв дыхание, он пошел к себе в санаторий, надеясь, что сможет со временем преодолеть застенчивость Есении, и это позволит не ограничивать их общение одними лишь поцелуями.
Глава шестая
Зайдя на следующий день за Есенией, Леонид обнаружил ее уже сидящей на крыльце при полном параде. Она нервно теребила поясок своего платья и, видимо, ждала кого-то.
Завидев его, она поднялась и пошла к нему навстречу.
– Леонид Аркадьевич… – сказала она, подойдя к нему, и тут же поправилась: – Леонид, я хочу вас попросить…
– Опять «вы»? – недовольно поморщился тот. – Мы же вчера вроде перешли на «ты»!
– Ну, хорошо, хорошо, – покорно согласилась она. – Леонид, я хочу тебя попросить… Мы же с тобой договаривались, что ты не будешь на меня наседать, но ты…
– Разве ж я наседаю?! – воскликнул Леонид. – Я только поцеловал тебя и все!
Есения слегка покраснела и возразила:
– Возможно, для тебя это и «только», для меня же это много значит…
– Ты так говоришь, как будто ты раньше не целовалась, – улыбнулся Леонид, подходя к ней вплотную. – Что тебя так беспокоит? Тебе было неприятно?
– Нет, что ты, наоборот! – поспешно возразила она и тут же залилась краской. – Но меня это ко многому обязывает… а я бы не хотела сейчас брать на себя какие-либо обязательства и принимать какие-либо решения. Давай договоримся, что мы с тобой вместе отдыхаем, но в пределах определенных рамок… Иначе я буду вынуждена уехать, а мне этого, честное слово, совсем не хочется…
– Раз это так для тебя важно, – сказал Леонид, – то я готов сделать все, чтобы ты чувствовала себя в безопасности. Постараюсь держать себя в руках, хотя мне этого, честное слово, совсем не хочется…
Он совсем был не намерен шутить, но, повторив слово в слово ее же слова и осознав это, рассмеялся и попросил Есению:
– Слушай, заяц, давай все упростим, а то я чувствую себя неловко. Я буду держать себя в руках, но прошу тебя – ты, со своей стороны, этого, пожалуйста, не делай! Как только ты почувствуешь, что хочешь, чтобы я тебя целовал – так сразу же скажи мне! Пообещай мне это… или… – Леонид огляделся, – …или я от отчаяния и безнадежности заберусь вон на то дерево и спрыгну оттуда вниз головой!
– Ох, мне, какие страсти! – раздался вдруг насмешливый голос деда Охмнетыча, вышедшего из дома на крыльцо. – И кто это тебе, Аркадьич, позволит у меня в саду смертоубийством заниматься! – и строго добавил: – Не наседай на девушку, а то придется тебя закопать живьем под тем же деревом без всяких прыжков.
– Прохор Дмитриевич, да вы что! – в шутку ужаснулась Есения, поворачиваясь к нему. – Это же слишком жестоко! Никак не ожидала от вас!
– Ну вот… – проворчал дед, скрывая улыбку. – Думал заступиться, и тут же получил отповедь! Идите завтракать, у меня уже все готово.
– Нет, нет, спасибо, Прохор Дмитриевич, не беспокойтесь, – поспешно возразила Есения. – Мы позавтракаем в санатории.
– Ну смотрите, – похоже, старик немного обиделся, потому что вернулся обратно в дом, не дожидаясь, пока они уйдут.
Больше они с Есенией к разговору, прерванному Охмнетычем, не возвращались, но Леонид, действительно, изо всех сил пытался сдерживаться в проявлении своих чувств. Давалось ему это с большим трудом, поэтому он вынужден был наполнить их совместный отдых огромным количеством занятий. Они много купались, играли в волейбол, ездили в Ригу на экскурсии и концерты, то есть постоянно были на людях и в каких-то хлопотах, что несколько снимало эротическую напряженность между ними. Но вечерами Леониду было по-прежнему очень тяжело провожать Есению до дома.
Теплые вечера, действительно, навевали романтическое настроение, и Леонид порой ловил себя на мысли, что невольно присматривается по пути к деревьям, выбирая то, под каким бы ему хотелось устроиться вместе с Есенией «разговоры разговаривать».
Есения, словно чувствуя, какие мысли его одолевают, слегка отстранялась, но Леонид мрачно притягивал ее за руку обратно.
Впрочем, его спасало еще и то, что они с ней постоянно о чем-нибудь беседовали. Леонид никогда не думал, что простое словесное общение может доставлять столько удовольствия. Он рассказывал Есении о себе, о своем детстве, о любимом Ленинграде. Она, хоть и выросла в этом же городе, но многих вещей не знала и потому слушала его очень внимательно. А ему было приятно это ее почтительное внимание.
Однажды, гуляя по Риге, они набрели на маленькую православную церквушку, утопающую в зелени и обнесенную по кругу высокой оградой.
– Смотри, она мне чем-то напоминает одну необычную церковь у нас в Питере… – заметил Леонид. – Ты видела церковь «Кулич и Пасха» на Обуховской обороне?
– Нет. А что в ней такого необычного? – спросила Есения, с интересом оглядываясь на церковь.
– Форма, – ответил Леонид. – Вот приедем домой, я тебя к ней обязательно свожу.
– Давай посидим здесь, тут так тихо, а то у меня ноги немного устали, – предложила Есения. – Расскажи мне о «Куличе и Пасхе».
Они присели на лавочку, скрывавшуюся в тени. Леонид взял ногу Есении и, не обращая внимания на ее протесты, снял туфельку и начал массировать ступню, одновременно рассказывая ей о церкви. Есения затихла, прислушиваясь и к своим ощущениям, и к его словам.