В том, что примерно в 1934 году Сталин надеялся «укротить» Гитлера и избежать перехода Германии в лагерь открытых врагов Москвы, нельзя видеть преступления. Преступным и роковым зато было то, что Сталин в стане своих врагов-империалистов не смог увидеть главного, самого опасного врага. Если прочитать его основополагающую речь на XVII съезде ВКП(б) в январе 1934 года, то там достаточно атак на Англию и Францию как представляющих главную опасность для СССР, а фашистские государства упомянуты весьма мягко и даже извинительно: он говорил, что приход нацистов к власти не повод для ухудшения отношений с Германией.
«Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной…» [11].
Была ли альтернатива такому толкованию? Она была изложена на том же съезде в последней съездовской речи Николая Бухарина. Тот требовал отнестись к нацистской идеологии со всей серьезностью, ибо в ней проповедуется «открытый разбой, открытая скотская философия, окровавленный кинжал, открытая поножовщина». Бухарин предупреждал, что германская агрессия будет направлена против СССР. Его заключительные слова сегодня звучат пророчески:
«Вот кто стоит перед нами и вот с кем мы должны будем, товарищи, иметь дело во всех тех громаднейших исторических битвах, которые история возложила на наши плечи» [12].
Стенограмма фиксирует: «Аплодисменты». Не бурные, не продолжительные, не овация, какие получали Сталин и его приверженцы. Просто аплодисменты.
Кто будет спорить о ключевой роли периода 1939 — 1941 годов в политическом уравнении Сталин — Гитлер? Ведь в это роковое для Европы время вплотную и, главное, без каких-либо посредников столкнулись эти личности. Каждый из них действовал в расчете на ту или иную прямую реакцию партнера, строя схему игры, в которой один хотел переиграть другого. Об этом Гитлер прямо говорил в кругу ближайших сподвижников, Сталин делился тем же, по свидетельству Н. С.Хрущева, со своими соратниками.
Был ли драматический поворот августа 1939 года результатом сговора, взаимного обмана или маневром? Или всем вместе? Над этими загадками бились и бьются политики и историки, перебирая довольно скудные архивные свидетельства, особенно касающиеся принятия решения о пакте Сталиным. Сегодня критики и обличители этого решения возмущенно спрашивают: как мог Сталин не видеть, что пакт выгоден Гитлеру, что он открывает Германии дорогу к разгрому Польши, что он оставляет Советский Союз один на один — без западных держав — с фашистской Германией?
То, что случилось летом — осенью 1939 года, долгое время представляло загадку для историков. Теперь документы позволяют составить «расклад» сложной дипломатической игры, в которой каждый из участников — Сталин, Гитлер, Чемберлен, Даладье — пытался перехитрить другого и всех вместе взятых. Какова же была игра Сталина?
Документы говорят, что будущее нападение Германии на Советский Союз было для Сталина ясным. Если взглянуть на документы стратегического планирования Генштаба Красной Армии, то они — начиная с 1936 года — определяли Германию в качестве будущего противника на Западе. Оперативный план будущей войны, сформулированный в 1938 году [13] , исходил именно из этого. В 1939 году он не изменялся (вплоть до августа 1940 г.) [14] . Сохранился этот «категорический императив» и в начале 1939 года, когда начались первые немецкие зондажи. Существует уникальный документ: дневник советского посла в Германии А.Мерекалова, который записал содержание его доклада на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 21 апреля 1939 года [15] , куда его вызвали из Берлина. Сталин задал послу простой вопрос:
— Скажи, пойдут на нас немцы или не пойдут?
Мерекалов ответил:
— Да, немцы неизбежно пойдут на Советский Союз. Пройдет 2 или 3 года, но неизбежен военный конфликт Германии и СССР, и исходя из этого необходимо строить наши политические отношения с ней.
Как вспоминал Мерекалов, Сталин согласился с его оценкой, и на этом же заседании Политбюро приняло соответствующие решения.
Оценка была принята, но выводы оказались неожиданными. Именно с апреля советские дипломаты в Берлине (самому Мерекалову было приказано остаться в Москве) стали внимательно относиться ко всем казавшимся ранее абсурдными немецким «авансам».
В эти дни в Москве побывал и посол в Англии Майский, который участвовал в переговорах с Англией и Францией. В 30-е годы советская дипломатия видела выход в создании системы коллективной безопасности (с ее пактами между СССР, Францией, Чехословакией). В условиях безусловной угрозы Советскому Союзу со стороны Германии на Западе и Японии — на Востоке эти соглашения казались и Сталину приемлемыми. Но никогда его не оставляла подозрительность в отношении западных демократий, игравших тогда ключевую роль в европейском концерте держав. Советский Союз все время оставался на положении Золушки в европейском дворце, и перспектива оказаться в таком же положении в случае войны Сталина, безусловно, не устраивала. Достаточно прочитать его заявления на XVII и XVIII съездах партии. Они отражали принципиальное, в том числе психологическое, неприятие любого капиталистического партнера, даже если союз с ним обещал преимущества, как англо-французско-советский альянс против Германии.
Но вот на мрачном горизонте затяжных и изнурительных переговоров Москвы с Лондоном и Парижем появляется новая фигура — Гитлер с его заманчивыми предложениями: исключение угрозы участия СССР в войне, устранение неугодного соседа — Польши, приращение за ее счет советской территории, перспектива дальнейшего прироста территории СССР за счет Прибалтики. Как прозрачно намекали немецкие дипломаты — Шнурре, Вайцзеккер и сам Риббентроп, предлагался прямой раздел сфер влияния в Восточной и Юго-Западной Европе. Перед этим искушением Сталин устоять не смог. Иными словами, решение в 1939 году пойти по пути возможного раздела сфер влияния (по типичному империалистическому принципу!) означало нечто большее, чем уловку. Недаром, как вспоминал переводчик Сталина Владимир Павлов, в самом начале первой беседы с Риббентропом 23 августа 1939 года Сталин нетерпеливо прервал вступительные пышные тирады имперского министра и потребовал перейти к «сути дела» — к обозначению сфер взаимных интересов. Конечно, о таком Сталин не мог и мечтать в отношениях с Англией и Францией. Для Чемберлена или Даладье подобный раздел был просто немыслим. Скорее они пошли бы на сделку с Гитлером (Чемберлен и Даладье попытались это сделать в Мюнхене в 1938 г.), но со Сталиным они этого делать не собирались…
Конечно, Сталин не был наивным политиком, пришедшим в телячий восторг от предложений, привезенных Риббентропом в Москву 23 августа 1939 года. Во-первых, он прекрасно знал эти предложения от советских дипломатов в Берлине. Во-вторых, он сразу потребовал от имперского министра больше того, что он привез (тот был вынужден срочно звонить в Берлин), и получил. Некоторого скепсиса и даже издевательской иронии Сталина имперский министр, спешивший донести Гитлеру о своих успехах, просто не заметил. Например, он не сообщил о такой сцене, разыгравшейся на приеме в Кремле в честь Риббентропа. Министр поднялся по знаменитой лестнице Большого Кремлевского дворца и приветствовал Сталина вытянутой рукой. Окружение Сталина замерло: какая провокация! Но Сталин неожиданно ответил… книксеном. Взявшись пальцами за края своего френча, он картинно присел перед гостем. Собравшиеся разразились громовым хохотом.
У Сталина были свои резоны. Он их излагал редко: например, нет никаких следов его высказываний на заседаниях Политбюро в мае — августе 1939 года. Есть, однако, ценное свидетельство, в подлинности которого нет никаких сомнений. Сомнение может быть только в полной искренности изложенной Сталиным позиции. Но она так или иначе была изложена им в длительной беседе с главой Коминтерна Георгием Димитровым 7 сентября 1939 года и сразу была записана последним в своем дневнике. Запись гласила [16] :
16
Архив Комиссии 1-го Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора от 23 августа 1939 г. (далее: Архив Комиссии 1-го Съезда...), д. 11, л. 54-57.