Вернувшись в кабинет, Джейк спросил:
– Значит, мы так и не выяснили, кто эти три крота, законспирированные агенты?
– Скажем так: мы примирились с тем, что, если эти агенты существуют, мы их не сможем найти. Но мы так многого достигли! В Советском Союзе за последние три года произошли коренные перемены.
– Вы играете в ваши вонючие игры, – пробурчал Бабун, – а ловкие ребята уносят кое-что в мешке. Например, труп Камачо.
– То, что я слышу, – это вечные причитания рядового, что генералы приносят его в жертву, чтобы выиграть сражение.
– Извините, я ни в одной газете не читал о вашей войне. И не присягал участвовать в ней.
– Америка стала родиной для Луиса Камачо. Он любил эту страну и ее народ. Он все время точно знал, что делает. Как вы и ваша жена в полете, он верно рассчитывал риск. Думаете, его работа была легкой? Когда Харлан Олбрайт жил по соседству? У Камачо были жена и сын. По-вашему, он был человеком без нервов?
Бабун молча уставился в окно, сложив руки на груди. Джейк и Каплинджер продолжали беседовать. Около четырех часов министр вдруг сказал:
– Кстати, капитан, вы отлично сумели представить TRX и «Афину» в Конгрессе. Я рассчитываю когда-нибудь прокатиться на А-12.
– Значит, нас уже двое желающих.
Бабун снова снял с подставки трубку, сделанную из кочерыжки, и, продолжая ее изучать, бросил:
– Почему Камачо сознался в своем прошлом?
Каплинджер улыбнулся:
– Кому дано понять человеческое сердце? В его объяснении, которое я очень внимательно читал после того, как Олбрайт в прошлом году вышел на него, написано: «Америка – страна, где заботятся о людях». Понимаете, он был полицейским. И не где-нибудь, а в ведомстве Эдгара Гувера. Но, несмотря на параноидальное безумие этого деятеля, Луис видел, что подавляющее большинство агентов стараются применять закон честно, с должным соблюдением прав сограждан. Камачо приехал из страны, где полиция так себя не ведет. Там полицейские не считаются честными, уважаемыми людьми. – Он пожал плечами. – Луис Камачо инстинктивно понимал Гувера. Он вырос в стране, где у таких типов вся полнота власти. Но Камачо видел свою задачу в служении обществу. Он стал американцем.
– Спасибо, что уделили нам время, господин министр.
– Я провожу вас к машине.
Он провел их через кухню к двери, выходившей на площадку для машин. По дороге он спросил Джейка:
– Как вы узнали, что я «Минотавр»?
– Просто догадался. То, что вы сегодня нас приняли, – лучшее доказательство.
– Догадались?
– Да, сэр. Моя жена предположила, что «Минотавр» – это просто роль, разыгрываемая каким-то актером, и это интуитивное озарение сразу многое прояснило. Потом я вспомнил ваше замечание за обедом в Чайна-Лейк этим летом: вы говорили нечто вроде того, что субъективное восприятие реальности важнее, чем голые факты. Камачо сказал, что те, кому положено знать об этой операции, знают. Это замечание относилось и к вам. Вот я и пришел к выводу, что вы, очевидно, «Минотавр».
– Я считал, что ваши письма – шантаж, пока не увидел вас воочию.
– Я понимал, что у вас могут возникнуть такие подозрения.
Джейк подошел к машине и открыл дверцу.
– Все наши замыслы, – рассуждал Каплинджер, – были шиты белыми нитками. Неудивительно, что Камачо решил, что Олбрайт раскусил это. Олбрайт был не дурак.
Ройс Каплинджер остановился в конце дорожки и посмотрел на облака, собиравшиеся над вершинами гор на западе. Он вздрогнул, когда что-то твердое уткнулось ему в спину.
Бабун тихо сказал ему на ухо:
– Вы слишком часто просчитывались, Каплинджер.
Не разобрав слов, но уловив что-то необычное в тоне, Джейк Графтон повернулся с изумленным выражением лица.
Лейтенант положил руку на плечо Каплинджера и развернул его боком, так, что министр оказался между ним и Графтоном.
– Не двигайтесь, капитан. Клянусь, я пристрелю его, если придется.
– Что…
– Именно так, Каплинджер, – прошипел Бабун ему в ухо. – Я нажму на курок и выпущу из вас мозги. На сей раз будет не Матильда Джексон, и не Рита Моравиа, и не Луис Камачо. На сей раз будете вы! Вы думали, что все рассчитали, да? «Минотавр»! Вы ошиблись! Решение принято. Настало время умереть вам.
Министр обернулся к нему:
– Но послушайте…
Бабун изо всех сил выкрутил руку Каллинджеру.
– Решение принято! Они решили. Для вас все кончено.
– Пожалуйста, послушайте… – взмолился министр, а Джейк тем временем с разгневанным видом направился к ним.
– Таркингтон!
– Пока, сволочь! – Бабун отошел в сторону и подняв руку, направив ее на лицо Каплинджера.
– Бах, – сказал он и выронил трубку из кочерыжки. Каплинджер ошеломленно озирался.
– Таркингтон, – тихо произнес Джейк угрожающим тоном.
Бабун сошел с дорожки. Он споткнулся, выругался и направился дальше. Он не оглядывался.
Каплинджер опустился на гравий. Он уронил голову на колени. Потом прошептал:
– Я действительно… действительно считал…
– Его жена…
– Знаете, он прав. – Джейк обернулся и посмотрел в конец длинной, ровной подъездной дорожки. Таркингтон все еще шагал, высоко подняв голову. – Да, прав.
– Уезжайте. Заберите его с собой. Уезжайте.
– С вами все в порядке?
– Да. Только уезжайте.
Джейк завел машину, развернулся и покатил по дорожке. Он притормозил, догнав все еще шагавшего Бабуна.
– Садись.
Таркингтон не обратил на него внимания. Он прикусил губу.
– Садись в машину, лейтенант, не то я отдам тебя под трибунал, и да поможет мне Бог!
Таркингтон остановился и взглянул на Графтона, сидевшего за рулем. Немного подумав, он открыл пассажирскую дверцу и сел.
Тронувшись с места, Джейк выглянул в зеркало заднего вида. Перед громадным, обвитым плющом домом Каплинджер по-прежнему сидел на щебне, уткнувшись головой в колени.
Километров через пять Бабун вдруг спросил:
– Почему вы остались на флоте?
– Есть вещи, за которые стоит сражаться.
Бабун долго молчал, уставившись в окно. Наконец, произнес:
– Извините.
– Здесь все виновны. Мы рождаемся виновными, всю жизнь только и делаем, что извиняемся, и все равно виновными умираем. Виновны все парни, чьи имена написаны на Стене. И виновны те сволочи, которые послали их туда, а сами оставались дома; они до сих пор не чувствуют своей вины. Виновны двести тридцать ребят, убитых в Ливане одной бомбой. Из-за одного сукиного сына, который не дал часовому зарядить винтовку. Мы все виновны за всех них. Забудь об этом, – добавил Джейк.
– Я чуть не убил этого гада.
– От этого никому не стало бы лучше.
– Видимо, не стало бы.
Глава 31
Риту выписали из госпиталя в ноябре. Она надела шейный корсет и синюю форму, которую Бабун принес из химчистки. Они вышли из ворот в полдень.
– Куда, красавица?
– Прямо в парикмахерскую, Джеймс. Пусть меня постригут, помоют голову и завьют. А потом домой, в постель.
Она очень устала, когда он привез ее домой. После дневного сна она медленно расхаживала по квартире, глядя на то, трогая это. Забежала поболтать Гарриет. В девять, когда Рита явно выдохлась, подруга ушла.
В пятницу Рита потребовала, чтобы Бабун отвез ее на службу. Вся группа выстроилась у ее стола, чтобы поздравить с возвращением. Она весело, с искренней радостью разговаривала с каждым, заразительно смеялась. Рита светилась, воплощая собой надежду, волю к жизни. Но к полудню она устала, и Бабун отвез ее домой, потом вернулся в отдел один.
Утро субботы выдалось ясным и прохладным.
– Как ты сегодня? – осведомился Бабун, помогая ей надевать корсет.
– Хорошо. Только днем надо будет вздремнуть.
– Хочешь поехать в экспедицию? Ты там сможешь соснуть.