В толпе послышался легкий шум — люди раздались, пропуская какого-то мужчину. Мужчина сразу пошел к нам, и я узнал его: это был муфтий нашего района, уважаемый на всем Кавказе человек, хаджи[4], который как никто другой разбирался в вопросах религии и шариатского права.
«Ну, попал ты, Усман», — с тревогой подумал я про себя. Мне сейчас придется изворачиваться и из шкуры выскакивать, чтобы правильно перевести их беседу, сгладить резкости Абу и по возможности мягко интерпретировать вопросы муфтия. То есть с максимальной отдачей отработать те деньги, которые мне платят «Братья».
Муфтий дошел до нас и встал прямо перед лошадью Абу. Кивнув на то, что успели притащить наши сборщики — нескольких баранов и лежащие рядом мешки, он коротко сказал:
— Забирайте. Уходите. Вас никто не тронет.
Я не успел рта открыть, Абу опередил меня. Его знаний в чеченском хватило, чтобы понять, что сказал муфтий.
— Скажи этому полуграмотному молле, чтобы шел домой и ложился спать, — в голосе амира сквозило неприкрытое презрение. — Если он плохо учился в медресе, напомни ему, что есть такие вещи, как джихад и ушр[5]. Если он хоть немножко понимает толк в исламе, должен знать, что есть такие вещи.
Я несколько секунд размышлял, как бы это сгладить, и опять опоздал. Муфтий неожиданно заговорил на арабском — да так ловко, на аравийском диалекте, словно это был его родной язык.
— Полуграмотный молла немножко знает основополагающие догматы ислама и принципы гражданского устройства мусульманских государств, — муфтий усмехнулся. — Ушр имеют право собирать султан, халиф, имам либо его наиб. Мы тут в горах немного отстали от жизни... скажи нам, мы смиренно выслушаем: когда у нас объявили халифат? И что — был совет улемов, который избрал нового имама Северного Кавказа? А тебя, значит, назначили к нему наибом?
Он смеялся над амиром. Буквально в двух словах заткнул его за пояс — ответить тому было совершенно нечего. Никто никогда и никого не избирал, это было очевидно. То, что мы делали, было нашей личной инициативой.
— Слушай, хаджи, я ведь тебя просил — иди спать, — Абу сдерживался, но уже начал закипать, он не привык к такому обращению. — Идет джихад, все правоверные должны помогать, кто чем может. Это что, объяснять надо? Вот скажи, сколько ты — лично ты, убил неверных?
— Ты, видимо, шутишь, воин, — муфтий покачал головой. — Я служитель культа, мое дело — забота о душах правоверных. Я по сану не имею права прикасаться к оружию. Мое оружие — слово.
— Вот видишь! — воодушевился Абу. — Все вы только на словах храбрые. Значит, вы будете слова говорить, а моджахеды должны воевать?
Тут муфтий хотел что-то возразить, но Абу ему не дал: вскочил на своего любимого конька и начал пылко вещать о джихаде и о категориях мусульман. Те, кто воюет, те, кто помогает, и остальные — враги. Он кивнул мне — я громко переводил, чтобы остальные тоже имели возможность понимать суть диспута. Закончил он так:
— Ты, видимо, забыл основной принцип джихада: «...убей неверного...»? Это основной принцип! Если ты сам слаб и боишься прикасаться к оружию, давай, помогай воинам. Скажи своим людям, пусть расходятся по домам, не мешают нам делать свою работу. Пусть покажут, что они настоящие правоверные. Иначе мы все равно возьмем то, что нам надо... Но это уже будет не ушр, а джизья[6]. И мы постараемся, чтобы все правоверные узнали об этом...
— Кто тебе дал право подвергать ислам ревизии? — лицо муфтия в свете факелов было сурово, как древнее изваяние какого-то языческого божества. — Что вы себе позволяете, ты и такие, как ты? Основной принцип джихада: «убей неверного в себе», об этом знает каждый, кто хоть раз читал Книгу книг! Вы трактуете этот принцип так, как вам удобнее. Значит, что? Значит, вы — еретики.
— Прекрати, молла, — теперь было видно, что Абу сдерживается из последних сил — взгляд его в свете факелов отливал хищным блеском стали наполовину извлеченного из ножен кинжала. — Я тебя в последний раз прошу: скажи людям, пусть разойдутся. И сам уходи. Не доводи до беды.
Тут все было предельно ясно. После такого разговора муфтий должен был либо согласиться с амиром, либо перейти в разряд врагов — третьего, в соответствии с жизненной концепцией Абу, просто не дано.
— Я у себя дома, это моя земля, — непреклонно заявил муфтий. — А ты у меня в гостях. Какое ты имеешь право распоряжаться здесь? И потом, насколько мне известно, ваши спонсоры очень хорошо платят вам за эту войну. Почему же вы побираетесь, как последние нищие, тащите со дворов все, что плохо лежит? Нужны припасы — купите себе, денег у вас много.
— Нищие? — голос Абу сел до зловещего шепота. — Возьми свои слова обратно, молла! Ты совсем из ума выжил, не понимаешь, с кем говоришь?!
— Да, извини, я неправильно выразился, — муфтий презрительно усмехнулся. — Вы не нищие. Нищие приходят днем и униженно просят подаяния. Вы вваливаетесь в мое село ночью, под покровом темноты, потому что боитесь показать свои лица. Вы просто бандиты и к тому же трусы. Так будет правильнее.
— Ну, с этим все ясно, — Абу вдруг успокоился, как всегда бывает, когда бой уже неизбежен и настало время отбросить эмоции в сторону и сражаться. — Это неверный. Это просто враг. Пристрелите его, как собаку...
Последнюю фразу он сказал по-чеченски, обернувшись в сторону Шаамана Атабаева, — изменил-таки своим принципам. Потом повернулся ко мне и потребовал:
— Переведи всем — за что. Пусть знают. Давай.
Воцарилась напряженная тишина. Я пытался подобрать слова, чтобы сформулировать решение амира. Муфтий, склонив голову набок, с интересом рассматривал Абу. Во взгляде хаджи было что-то такое... Он смотрел на амира, как на расшалившегося ребенка, словно мудрый учитель, который не спешит взять палку, а надеется, что дитя, наконец, одумается и будет вести себя правильно.
Шааман и его люди застыли как вкопанные, не зная, что делать. Даже в свете факелов было заметно, что Шааман побледнел, как стена. В этот момент я прекрасно его понимал. Ослушаться амира — значит подвергнуть свою жизнь смертельной опасности, самому стать врагом. Убить муфтия — пусть и чужого для него человека, не родственника, но все же почти святого, уважаемого не только на Кавказе, но и за его пределами, значит взять величайший грех и позор на свою душу.
— У этого верблюда что-то с ушами? — с дьявольским спокойствием поинтересовался Абу, кивнув в сторону Шаамана. — Я, кажется, отдал команду.
Переводить не пришлось — Шааман, наконец, справился с оторопью и тихо сказал, глядя в сторону:
— Мы не будем этого делать.
— Не понял? — Абу зловеще прищурился и устремил взгляд на Шаамана. — Этот верблюд мне что-то ответил?
Переводить опять не пришлось, по тону все ясно было. И вообще, кажется, сегодня я был здесь лишним.
— Ни я, ни мои люди не будем делать этого, — голос Шаамана от напряжения охрип. — Это неправильно.
— Ты не выполнил приказ, — сказал Абу по-чеченски — совершенно без эмоций, как будто речь шла о чем-то обыденном. — Ты понимаешь, что это значит?
— Понимаю, — кивнул Шааман, по-прежнему избегая встречаться глазами с амиром. — Мы не будем. Я готов за это ответить.
— Хорошо, — Абу обвел наших взглядом и буркнул: — Приготовьтесь.
Мы все взяли оружие на изготовку и направили на толпу. В толпе послышался ропот.
— Когда я закончу говорить, считай до десяти, — приказал мне Абу. — Когда закончишь считать, скажешь им, что мы всех перестреляем, как баранов, если они приблизятся к нам на расстояние двух конских крупов. Громко скажешь. Скажи, иначе село будет купаться в крови.
Я кивнул и стал собираться с духом, пытаясь подавить волнение. Такого у нас еще не случалось! И неизвестно еще, удастся ли нам выбраться отсюда живыми.
Абу посмотрел на своих аскеров — Дауда и Фатиха, мотнул головой в сторону муфтия и кивнул.
Аскеры повели стволами в сторону муфтия... Одновременно, сливаясь в один, сухо хлестнули два выстрела. Муфтий рухнул, как подкошенный. Толпа охнула и колыхнулась в нашу сторону.
— Сначала в землю, — уточнил Абу.