Ромашов не спешил разбирать свой чемодан. Он подошел к одному из двух окон большой комнаты: в стекло с наружной стороны билась веточка сирени, покрытая белыми мелкими цветочками. Потом развернулся и осмотрел свое новое жилище. В углу кровать, посередине крепкий дубовый стол, покрытый льняной скатертью, между окнами трюмо. Две комнатки разъединяла стена, а соединял каменный подтопок, обложенный красивой изразцовой плиткой в мелкий цветочек. Непритязательно, но симпатично и полезно — зимой в комнатах будет тепло.
Его ноги коснулось что-то мягкое и настойчивое. Ромашов вздрогнул и посмотрел вниз. О его брюки терлась пучеглазая трехцветная кошка.
- Это Матильда. - пояснил возникший в дверях хозяин и прикрикнул: - Брысь, дура! Толку от тебя никакого, одна шерсть только кругом!
Матильда никакого внимания на окрик не обратила.
Ромашов присел и погладил кошку по мягкому и теплому шерстяному боку.
- Вы ее гоняйте, если мешает. Совсем сбрендила на старости лет, все на ласки ее тянет. Лучше б мышей ловила.
- Зачем же гонять? Она мне совершенно не мешает. Я люблю кошек. Вообще животных люблю. У нас в деревне коровы были и овцы. Куры еще были. Собака и кот...
Вспомнив дом, Ромашов погрустнел и замолчал надолго.
Хозяин, почуяв сложность момента, деликатно промолчал и уковылял на кухню, а погруженные в невеселые мысли Василий все сидел на полу и машинально гладил довольно урчащую кошку.
-7-
7.
Пара недель ушли на привыкание к новым реалиям жизни и адаптацию к рабоче-шпионскому графику. Урочные и неурочные визиты полковника или лейтенанта воспринимались ими как неприятность, но неприятность привычная, без которой уже трудно представить себе свою жизнь.
О происходящем на фронте они узнавали из сводок Совинформбюро, пропечатанных в газетах, которые любил почитывать вслух старик Краснов, и передаваемых спокойным и уверенным голосом Левитана, льющемся сквозь помехи отчаянно шипящей тарелки радиоточки.
Несколько раз в городе объявлялась воздушная тревога. Немецкая авиация сбрасывала бомбы на автозавод, авиационный завод, завод Красное Сормово. Стреляли зенитки, носились по небу советские истребители, но бомбы продолжали падать, а бомбардировщики летать. Иногда бомбы не взрывались, иногда попадали в жилые кварталы или парки. Но, попадая в цель, наносили ущерб производству, и тогда в городе шептались о количестве погибших и раненых. Газеты о таком предпочитали молчать. Иван Иванович все знал лучше других, но чаще молчал, лишь намеками давая понять, что известно ему больше, чем он говорит.
Во время налетов старик Краснов сгонял своих жильцов во двор, где под сараем был вырыт и оборудован небольшой, но достаточно глубокий погреб, который своими основательностью и аккуратностью исполнения больше напоминал маленький бункер. Там и отсиживались, пока сигнал тревоги не замолкал.
- Просто правительственное бомбоубежище, - шутила Лида, сидя в погребе, трясясь от густого, земляного холода, животного, пронизывающего страха и прислушиваясь к звукам извне.
Иногда они не только слышали гул самолетов, но и видели их. Бомбардировщики со свастикой летели не очень высоко, делали крюки и возвращались обратно, выискивая свои цели. И Лида, и Василий с тревогой в сердце провожали их взглядами. Война как морской прилив, докатывала до тылового города свои волны, ни на минуту не позволяя забыть его жителям о том, что где-то дела обстоят намного хуже...
Ромашов, встававший позже Лиды, просыпался обыкновенно от того, что она пела, и для него ее музыкальный голосок стал полноценным утренним обрядом пробуждения. Он теперь не вздрагивал от малейшего шороха, перестал бояться за ближайшее будущее (полковник хоть и смотрел волком, но приговаривать их к смерти, кажется, не спешил), обрел здоровый сон и отменный аппетит. И самое главное - впервые за много месяцев сначала в плену у немцев, затем выжидательной неопределенности у своих, Василий чувствовал как ослабевает напряжение сердца и как в унисон Лидиному пению отзывается его душа.