Здорово! Носорожиха вдруг громко застонала и открыла глаза, подогнула ноги и задергала веревки, пытаясь встать, и Конди отскочил назад, сжимая свои инструменты, и все бросились врассыпную, но Томпсон крикнул: «Держи ее!» — и навалился всем своим весом на бедра носорожихи, и шестеро рабочих навалились на нее со всех сторон. Она выла и дергала ногами и мотала головой, ошалело сверкая глазами, и все ее могучее тело изгибалось, силясь подняться, и африканцы вместе с Томпсоном висели на ней, кряхтя и крича. Три раза предпринимала носорожиха отчаянные усилия, чтобы встать, колотясь головой о землю, потом глубоко вздохнула и снова погрузилась в забытье.
Конди перекусил последние жилки и извлек последние осколки костной ткани. В последний раз промокнул рану ватным тампоном. Обильно засыпал ее антибиотиком и принялся зашивать здоровенной иглой. Нелегко проткнуть такую толстую кожу. Он наложил сорок швов крепким кетгутом, тщательно завязывая узлы и обрезая кончики. Зрители высоко оценивали каждый шов. Затем Конди обернул рану корпией и зафиксировал корпию белым лейкопластырем. Он несколько раз обмотал огромную переднюю ногу лейкопластырем, так что получилась широкая, толстая, белая, надежная, аккуратная круговая повязка.
Африканцы нашли повязку превосходной, и я тоже.
Глава пятнадцатая
Третья неделя августа знаменовала приближение конца засушливой зимы, и сразу дни стали жарче, в полдень царил жгучий зной, и голые шершавые деревья почти не давали тени. Во второй половине дня с севера плыли облака, белые по краям, темно-серые посередине, — предвестники летних дождевых туч, но сейчас от них тщетно было ждать дождя, дождь пойдет не раньше октября, когда Руйя почти совсем высохнет и животные, дикие и домашние, сильно отощают. Мы смотрели на облака и мечтали о дожде. Вот бы он каждую ночь орошал землю и смывал старые следы, чтобы лучше было видно свежие. Следопытам приходилось все труднее. Носороги уразумели, что за ними охотятся, и непрестанно совершали большие переходы, а на твердой сухой земле не так-то просто отличить сегодняшний след от вчерашнего.
А потом Томпсон растянул ногу, и стрелять из обездвиживающего ружья было поручено молодому Ричарду, тому самому Ричарду, который подходил под описание, полученное Куце от прорицателя. Не знаю уж, как Томпсон судил о прорицателях, но он сказал молодому Ричарду то же самое, что говорил Куце: чтобы не рисковал, не то он будет гнать его пинками до самого Солсбери, даром что нога у Томпсона растянута.
— Ясно, Рон, — сказал молодой Ричард, горя энтузиазмом. — Конечно, Рон.
Он был счастлив, что ему поручено такое дело.
— Это чрезвычайно коварные твари, и они могут в два счета прикончить тебя, и, если я услышу, что ты позволяешь себе рисковать, видит Бог, ты у меня докатишься до самого Солсбери, — твердил Томпсон.
— Ясно, Рон, — отвечал Ричард. — Конечно, Рон.
Мы сидели у Томпсонова костра; он положил распухшую, посиневшую вокруг щиколотки ногу на скамеечку.
— Куце — это Куце. А ты — Ричард Пик, двадцати лет от роду, с обычным набором отверстий в теле, и будь любезен не умножать их.
— Точно, Рон.
— Тебе известно, что я сделаю, если услышу, что ты рискуешь?
— Ты будешь гнать меня пинками до самого Солсбери, — отвечал Ричард.
— И до самого управления, до отдела картотеки, — добавил Томпсон. — Там ты и останешься.
Участь пострашнее смерти.
— Ясно, Рон.
Ричард был любимчиком Томпсона.
— Будь любезен помнить, что прорицатель сказал Куце. Чистейший вздор, но ты все равно помни. И помни, что я с тобой сделаю.