– Слушай, не позорь горно-егерскую бригаду.
– Я пил. Сегодня утром. В Дубаи.
– Ты утром пил. А уже вечер…
– Я пять часовых поясов пересек. Ни утра, ни вечера уже не разбираю.
– Господин Верещагин! – крикнул бармен.
– Здесь! – Артем прошел к стойке и взял у бармена трубку.
– Это Остерманн, – сказала трубка без малейших признаков акцента. – Я волновался за вас, капитан. Как там Лхоцзе?
– Еще не упала.
– Очень рад. Ну, сколько человек участвует в экспедиции? Добавьте, разумеется, офицера связи – оборудование рассчитано на всех.
– Десять.
– Замечательно. Кстати, ваши вещи так и лежат в камере хранения на автостанции в Бахчи. Вы еще помните номер ячейки?
– Нет, откуда?
– Номер 415, код – Криспин.
– Запомню. Спасибо, господин Остерманн.
– До завтра, – ответила трубка.
Князь ждал в некотором напряжении.
– Наш общий знакомый? – спросил он.
– Да, беспокоился о наших шмотках, что на автостанции в Бахчи. Ячейка номер 415, код – «Криспин».
– Ячейка 415, «Криспин». Bugger all, чувствую себя последним идиотом. Во что мы все ввязываемся?
– Ничего, уже недолго осталось. Жизнь коротка, потерпи.
– Переночуешь у меня?
– Нет, Гия, сегодня я ночую в «Шератоне».
– У тебя дядя-миллионер в Америке умер? – спросил потрясенный Берлиани.
– I’m the man that broke the bank in Monte Carlo! – пропел Артем и добавил: – Я еще и ужинаю в «Пьеро».
– Мальчик мой, женщины, вино и деньги погубят вашу душу. Твоя царица, да? – Князь улыбнулся, показав чуть ли не все тридцать два превосходных зуба.
– Моя царица.
Они расплатились и вышли на набережную. Бриз ворочал трехэтажные облака.
– Ну что, до завтра? – спросил Георгий. Берлиани оттянул пальцем воротничок. – Чимборазо и Котопакси…
– Керос и Наварон, Гия.
Они засмеялись, и вечер улыбнулся им улыбкой их юности.
Когда любопытная Рахиль спросила, что я нашла в своем капитане, я отшутилась, что Арт может подтягиваться на языке.
Он и в самом деле совершенно неброско выглядит и предпочитает держаться в тени. И даже в тот день явился в сером джемпере и припарковался чуть не в полукилометре от ворот базы. Так что после всех приветствий (тоже весьма сдержанных, мы оба не любим целоваться на людях), я не удержалась от небольшого ехидства.
– Ну, что у нас сегодня? Ужин во французском ресторане и ночь в мотеле? Ужин в китайском ресторане и ночь на яхте Князя? Ужин в турецком ресторане и ночь в твоей квартире?
– Ужин, для начала, в «Пьеро». А где ночь – увидишь.
Замечательно. В самый шикарный кафешантан Севастополя места нужно бронировать за месяц. Значит, он так и сделал. И теперь везет меня туда отнюдь не в вечернем платье. А предупредить – никак?
– После ужина в «Пьеро» ночь можно провести только на заднем сиденье твоего «хайлендера». Тебе не кажется, что мы немножко не в том возрасте, чтоб тискаться на заднем сиденье автомобиля?
– С тобой я готов тискаться где угодно.
– Не сомневаюсь. И все-таки, где ты взял деньги на «Пьеро»?
– В тумбочке.
– ???
– Это советский анекдот. «Где ты берешь деньги? – В тумбочке. – А кто их туда кладет? – Моя жена. – А кто ей дает деньги? – Я. – А где ты берешь деньги? – В тумбочке».
Он такой специалист по всему советскому, что ему надо было бы служить в Осведомительном агентстве. Советские книги, фильмы, кассеты советских шансонье – этим забита его квартира в Бахчи. Он постоянно таскал меня на концерты советских певцов, поэтов и стенд-ап комиков, я половины не понимала в их песнях и шутках, а он всегда готов был терпеливо разъяснять, и то, что он мне разъяснял, выходило порой так тошнотворно, что я предпочла бы не понимать и дальше.
И при этом он ненавидел СССР, потому что там не то погиб, не то пропал без вести его отец. Конечно, Верещагин-старший мог просто смыться на родину, оставив крымскую жену соломенной вдовой, но Арт предпочитал думать, что его отец – жертва политических репрессий, и, судя по всему, шансы на это были немалые. Многих советских солдат прибило к нашим берегам, когда Манштейн утюжил танками Украину. Почти всех вернувшихся на родину бросили в лагеря.
Словом, история вышла классическая: ты вглядываешься в бездну, бездна вглядывается в тебя, и вот уже человек одержим предметом своей ненависти, и сама ненависть перерастает в какую-то яростную нежность. От этого мне порой делалось не по себе.
Но анекдот и вправду смешной, во всяком случае, понятный. Я даже посмеялась:
– Ну, а все-таки?
– Я снял все со своего счета.