После поражения Германии некоторые озлобленные немецкие командующие утверждали, что полковник фон Ренне, один из участников заговора против Гитлера, преднамеренно ввел их в заблуждение относительно намерений союзников. Однако было бы слишком просто сопоставлять успех разведки союзников и провал немецкой разведки, объясняя это действиями заговорщиков. Успех союзников зависел главным образом от разведывательной информации, которой снабжала «Ультра», это счастливая удача, какая редко приходит воюющему народу за столетия. Английская секретная служба «Интеллидженс сервис» получала от своих агентов весьма скудную информацию о Германии. Несмотря на весь вздор, написанный в недалеком прошлом об американском Управлении стратегических служб и его шефе Уильямс Доноване, реальная польза от его агентурной сети была ничтожной по сравнению с пользой от работы дешифровальщиков. Если не учитывать огромные успехи союзников в раскрытии тайн «Энигмы»[91] и японских кодов, то разведывательные операции, осуществленные Управлением с помощью его агентов, не произведут особого впечатления. Так или иначе, пока что нет убедительных доказательств, преднамеренно ли заговорщики против Гитлера искажали анализы немецкой разведки. Однако легче поверить в то, что люди ОКВ просто ошибались.
Маниакальная подозрительность Гитлера в отношении своих генералов и его одержимость идеей разделять власть между ними, не предоставляя ни одному из них верховного руководства, привели к созданию громоздкой структуры немецкого командования во Франции. В Париже суровый, циничный и непреклонный фон Рундштедт осуществлял руководство как главнокомандующий. «На этот раз его приемы управления ужесточались, — заметил бригадир Уильямс, главный аналитик по вопросам немецкой армии в штабе Монтгомери. — Хотя это и были довольно суровые приемы». В штабе группы армий Б в Ла-Рош-Гюйон Эрвин Роммель должен был отвечать за руководство сражением против высадившихся союзных войск. Однако Роммель не получил права непосредственно командовать танковыми дивизиями, которые находились во Франции, но числились в резерве ОКВ, и Гитлер был прав, полагая, что способности его фельдмаршала главенствовать на поле боя теперь резко снизились в силу его сомнений, что победа возможна. У всегда легковозбудимого, деятельного Роммеля вспышки бодрой уверенности в ту весну чередовались с приступами глубокой депрессии. «Если бы мне пришлось осуществлять это вторжение, — заявил он лаконично однажды утром своим штабистам, — то должен был бы быть на Рейне за четырнадцать дней».[92] Его способность часами носиться по подразделениям, расставленным вдоль береговой линии, составлять схемы обороны, ускорять возведение оборонительных сооружений вдоль берега и препятствий против возможной посадки вражеских планеров с десантниками — «спаржа Роммеля» — продолжали удивлять работников его штаба. Но теперь он уже не был «лисой пустынь», тем крайне самоуверенным предводителем танкистов, каким был в 1941–1942 годах. Слишком много неудач и поражений было у него за последние годы. Теперь в Северной Франции под его командованием находились береговые дивизии 7-й армии в Нормандии и 15-й армии в Па-де-Кале вместе с танковой группой «Запад» генерала Швеппенбурга. Пока союзники размышляли над тем, насколько далеко позволит Гитлер своим генералам вести сражение так, как им хочется, фюрер уже ввел фатальные ограничения для них. Роммелю не разрешалось развертывать танковые дивизии на побережье — диспозиция, по его мнению, важная ввиду угрозы со стороны авиации союзников любому передвижению немецких войск, — а из его танковых сил только 21-я танковая дивизия стояла в пределах досягаемости побережья южнее Кана. Если бы удовлетворили просьбу Роммеля разместить 2-ю танковую дивизию возле Сен-Ло, то последствия этого для высадившихся в день Д американцев оказались бы не поддающимися учету и, как представляется, решающими. А если союзники овладеют плацдармом, то Роммель предпочел бы отойти на рубеж реки и удерживать его. Но непоколебимая решимость Гитлера не отдавать противнику ни клочка земли исключала такой вариант. Все будет зависеть от способности немцев задержать союзников на плацдарме. Если это им не удастся, то немецкие генералы прекрасно понимали, что у них оставался единственный выбор между хорошо организованным отходом и неизбежным разгромом.
В июне 1944 года немецких солдат во Франции поддерживало смешанное чувство обреченности и слепой веры. Однако у большинства теплилось чувство нереальности ожидаемых событий; большинство утешало себя мыслью, что с какой стати их конкретный, обдуваемый ветрами участок песчаных дюн со скудными условиями размещения и с артиллерийскими позициями западные союзники решат в первую очередь превратить в самое крупное поле битвы за всю историю. «Было не в наших интересах думать слишком много о наших чувствах, — сухо заметил капитан Эбергард Вагеман, штабной офицер из 21-й танковой дивизии. — Мы вполне осознавали, что ни наши солдаты, ни наши танки не были достаточно высокого качества». Войска в дивизии не верили в способности своего командира генерала Фойхтингера, хотя Роммель все еще был о нем хорошего мнения, которое вскоре изменится к худшему, 21-я танковая дивизия сохранила в своих рядах ядро ветеранов, свидетелей славных дней в Африке, но она была доведена до своего штатного состава за счет призывников весьма скромных качеств, а оснащена в значительной мере французской боевой техникой, подогнанной до нужных параметров своими силами на местах. И тем не менее эта дивизия, развернутая вокруг Кана, будет первым немецким бронетанковым соединением, которому предстояло принять на себя удар высаживавшихся союзников.
«Мы уже больше не рассчитывали на тотальную победу, — вспоминал впоследствии сержант Гельмут Гюнтер из 17-й моторизованной дивизии СС, — но у нас еще было непоколебленное чувство лояльности. В России мы сражались человек против человека. Мы знали, что в Нормандии это будет бой людей против машин». Прошедший подготовку танкиста перед войной, Гюнтер в сентябре 1939 года добровольно вступил в вермахт в возрасте 20 лет, с боями прошел через всю Европу, получил обморожения под Москвой, после чего был эвакуирован в тыл, а по выздоровлении работал инструктором в пехоте и оттуда в январе 1944 года был направлен в эсэсовскую танковую часть. Теперь, как командир взвода в разведывательном батальоне, он занимался обучением 18-летних новобранцев.
Однажды майским утром Роммель посетил 1716-й артиллерийский полк на позициях вокруг Уистреама. Собравшимся вокруг него офицерам батареи он сказал: «Если они будут высаживаться, то это произойдет здесь». Но лейтенант Рудольф Шааф не верил ему. Дважды раненный в ноги в России, Шааф был одним из тех многих офицеров и солдат, доставленных во Францию, так как они больше не были пригодны для использования на востоке, — он ходил с заметной хромотой. Он, как и большинство его товарищей, наслаждался жизнью во Франции — хорошее питание, спиртное, и все это дешево. Больше всего они были благодарны судьбе за то, что теперь они не на востоке. «Солдаты выполняли самую минимальную работу, чтобы больше времени оставалось для боевой подготовки, — рассказывал Шааф, — и мы были в основном заняты установкой заграждений из колючей проволоки и возведением препятствий против возможной посадки планеров — «спаржи Роммеля», как их назвали солдаты». Рядовой Гейнц Вальц, общительный швабский лавочник, служивший теперь в качестве связиста в 266-м артиллерийском полку в восточной части Котантена, с тревогой узнал в начале июня, что предстоит очередное «вычесывание» его части, чтобы отобрать людей для отправки на Восточный фронт. Он уже побывал в России в составе рабочего подразделения и знал, что на сей раз будет очевидным кандидатом для отправки туда. Внезапное появление союзников избавило его от этой участи.