На полу в порванной ночной рубашке лежала невестка Капелюха Ядвига.
— Ядзя, Ядзя. Это я, Гончак, милиционер, Ядзя!
— О-о-о!
— Ядзя! Ты меня слышишь?..
Женщина продолжала стонать надрывно, захлебываясь, и участковому казалось, что она прощается с жизнью. Луч фонарика вновь побежал по стенам, вырывая один за другим предметы разбросанного крестьянского скарба. И вид этих вещей, испокон веков имевших свое место, наполнял тревогой душу крестьянина, надевшего синюю милицейскую форму.
Открытая дверь в горницу манила его и страшила одновременно. Но он должен был идти и, сжав пистолет, шагнул в комнату, повел фонариком.
Трупы. Залитые кровью, почти пополам разрезанные автоматными строчками, лежали там, где их настигла смерть. Разбитые шкафы, поваленный комод.
Пятясь, спотыкаясь о ведра и грабли, Гончак вышел на крыльцо. И здесь его начало рвать.
Волощук услышал странные звуки, будто кто-то плакал, захлебываясь. Он повесил автомат на шею, выдернул из-за пояса наган и заковылял к хате.
— Что?! — крикнул Волощук.
— Там, — захлебываясь, ответил Гончак. — Там…
— Что там? Что?
— Капелюхов… Побили Капелюхов…
— Всех? — Голос председателя сел.
— Нет… Ядзя… Жива… Только стонет… Ранена…
— Где?
— В сенях.
— Что делать будем, Гончак?
— Постой… — Гончак вытер рукавом рот, присел на ступеньки крыльца. — Постой. Надо в райотдел сообщить. Ты, Волощук, здесь будь. Слышишь? Никого не подпускай. Я к телефону.
— Лесом не ездий.
— Лесом скорее. Всего минут двадцать.
— Лесом не ездий, Гончак.
— Надо лесом, председатель, время у нас нема.
Участковый гнал лошадь сквозь лес. Гнал, низко склонившись в седле, почти лежа на мокрой, пахнущей потом лошадиной шее. Гнал, стиснув зубы, пересиливая страх. И казалось ему, что из-за каждого куста направлен в него бездонно-черный ствол автомата.
Райотдел милиции разместился в длинном одноэтажном здании ссудной кассы. С той далекой поры окна были наглухо забраны тяжелыми чугунными решетками. Дежурная часть находилась в кабинете кассира. Комнату пополам делила металлическая сетка с узкой дверью и окошечком для выдачи денег.
Дежурный лейтенант в синей выгоревшей милицейской гимнастерке с мятыми серебряными погонами, немецким штыком-кинжалом нарезал сало, слушая рассказ помощника, сержанта.
— Вот я тебе и говорю. Вошли они, значит, в дом. В масках. Трое. И говорят хозяину: давай ценности. А тот им: нет, говорит, у меня ничего, все, мол, немцы забрали. Тогда они начали его бить. А один примус стал разжигать.
— А примус-то зачем? — Дежурный ловко подхватил кусок сала, уложил его на краюху хлеба и протянул в окошко кассы.
— Как зачем? — Сержант взял бутерброд, изумленно, словно на ребенка, посмотрел на лейтенанта. — Штык калить…
— Зачем?
— Пытать собрались.
— А-а.
— Вот тебе и а… А дочка хозяйская в другой половине спала, она в окно вылезла — и на улицу. А тут машина наша едет…
— Ну?
— Что «ну»? Взяли их. Один, между прочим, полицай бывший.
— До чего сволочи всякой война развела. — Дежурный изумленно закрутил головой и снял с плиты чайник. — Страх до чего много.
— А то…
Зазвенел телефон, и лейтенант, с неодобрением посмотрев на него, снял трубку.
— Райотдел милиции, дежурный Слепнев. Кто?! Откуда?! Гончак? Чего тебе, Гончак? Что? Да говори ты медленнее, не кричи так, я слышу. Что?! Что ты несешь?! Стой, записываю!
Лейтенант отодвинул кружку с чаем, вытер сальные пальцы прямо о галифе, достал журнал происшествий.
— Диктуй, Гончак. — Дежурный начал писать. — Так… Так… Кто?.. Капелюх… Так… Время…
Часы на стене сипло пробили один раз.
— Понял тебя. Обеспечь сохранность места происшествия. Действуй!
— Что там? — дожевывая хлеб, спросил сержант.
— В Смолах семью перебили.
— Кто?
Дежурный посмотрел на него, усмехнулся и подошел к телефону, висящему на стене, закрутил ручку.
— Товарищ подполковник…
— Фару зажгите, — приказал подполковник Павлов. Он стоял во дворе усадьбы Капелюха, маленький, мешковатый, больше похожий на бухгалтера, чем на человека, отвечающего за борьбу с бандитизмом в этом неспокойном, прифронтовом районе.
Вспыхнул авиационный фонарь, укрепленный на длинной алюминиевой стойке, и осветил двор бледным, мертвенным светом.
Работники опергруппы делали свое дело сноровисто и привычно, сантиметр за сантиметром обшаривая двор.