Наконец я обнаружил его в самом конце палаты. Шею его закрывала плотная повязка. Кисти рук были забинтованы. Он лежал на спине, и кожа его была серого цвета — цвета смерти. Он так был похож на прежнего Плео, что мне почудилось, будто я перенесся в те времена, когда после второго покушения он поверял мне в клинике Клермон-Феррана свои планы, связанные со скорым отъездом. Я сел рядом с ним. Он открыл глаза и, казалось, ничуть не удивился.
— А-а! Это вы, — прошептал он. — Извините. Я промахнулся.
Голос его был неузнаваем — хриплый, прерывистый, словом, ужасный.
— Подвиньтесь поближе, — молвил он.
Я наклонился к нему. Лицо его исказилось от боли, когда он поворачивался на бок.
— Старик рядом… Он все подслушивает… Спасибо, что пришли… Я этого не заслужил…
— Вам нельзя утомляться!
— Подождите!.. Мне надо рассказать вам… Деньги…
Мне хотелось откашляться вместо него, прочистить горло.
— Деньги… У меня их нет.
— Вы потеряли их?
Он протянул руку, забинтованную всю целиком, только пальцы оставались свободными — побелевшие, исхудавшие, с чересчур длинными ногтями, вцепившимися мне в запястье.
— Я проиграл их… проиграл… Простите.
Он умолк, переводя дыхание, словно после длительного забега.
— Перед отъездом, — продолжал он, — мне хотелось попытать счастья… потому что… триста тысяч франков… это совсем немного.
На лбу его выступил пот. Я вытер его своим платком.
— Нет, — сказал он. — Неправда… Я просто люблю играть… Я пристрастился к этому в Рио.
— Поэтому вы возвращались домой так поздно?.. Я узнал об этом от вашей привратницы.
— Да… Я ходил в маленький клуб, где принимали всякого… Мне следовало остерегаться. Но знаете, покер… стоит только начать… Налейте мне, пожалуйста, немного воды.
Я пожалел, что пришел с пустыми руками. Я ненавидел этого человека, а между тем мои чувства к нему смахивали на жалость, словно нас соединяло какое-то тайное родство. Я налил ему воды. Он пошевелил рукой, давая понять, что хочет еще что-то сказать.
— У меня осталось тридцать тысяч и билет, — прошептал он. — Так что можно ехать подыхать.
— Но разве вы в состоянии теперь уехать?
— Конечно! Здесь меня продержат дней восемь — десять. Потом… я уеду. Это все, что я могу для вас сделать, и я это сделаю.
Он закрыл глаза, лицо его выражало невыразимую муку. Затем он взглянул на меня с каким-то спокойным отчаянием.
— Если бы я мог… я бы снова это сделал… Но убить себя, оказывается, так трудно!..
Слова эти буквально парализовали меня, словно и мне тоже предстояло ступить на этот неведомый путь, откуда он вернулся, потерпев поражение.
— Да будет вам говорить глупости, — сказал я. — Вам надо молчать. Ах да! Еще один вопрос. Полиция допрашивала вас?
— Да. Для проформы. Меня все ругали… и полицейский… и врач… и санитарка… Никто не любит дезертиров.
— А… о вашем прошлом никто ничего не пытался узнать?
— Нет.
— Отдыхайте, лежите спокойно. Я позабочусь о вас… Да, да, старина. Ничего не поделаешь. Вам нельзя возвращаться на старое место. Я найду вам другую комнату, а там видно будет.
Я сжал его руку. На глазах его выступили слезы. Он был еще слишком слаб, чтобы владеть собой.
— Подлец я, — сказал он, не сдержавшись, довольно громко, так что несколько голов повернулись в нашу сторону.
— Тише! Не волнуйтесь. Я приеду за вами, как только вас выпишут.
А что мне оставалось делать? Разве я мог поступить иначе? Он и на этот раз добился своего. Я столько всего для него сделал, что теперь мне некуда было отступать. Пусть в конце концов меня узнают, ну и что? Я стал фаталистом. Недавние предосторожности показались мне вдруг смешными. И потому я отправился на поиски старшей медсестры. Я просил ее позаботиться о больном. Говорил ей, что Моруччи пережил много горя и заслуживает особого внимания. Она с удивлением смотрела на орденские ленты, украшавшие мою грудь, несомненно задаваясь вопросом, почему этот господин, с виду такой важный, проявляет интерес к такому ничтожному бедняку, как этот Моруччи. Но, видишь ли, мой мальчик, бывают в жизни моменты, когда на все хочется махнуть рукой.