— Ладушка моя, любушка… Горлинка моя сизокрылая…
Он заключил ее лицо в узкие ладони и поднял, глядя глаза в глаза. Кружевная манжета скользнула вниз, и Ингрид охнула, припадая губами к страшному шраму, рваным кольцом охватывавшему его запястье – цене, которую он заплатил за нид *, исполненный перед всем двором Эйрика Кровавой Секиры.
— Пустое, горлинка, — улыбнулся Норвик, — не горюй, ладушка, не жалей. Вирой великою выкуплен путь, дорога долгая, дальняя к моей любушке.
Норвик коснулся ее осторожно и трепетно, словно золотую арфу, найденную в забытой сокровищнице. Тихо и медленно перебирал струны, прислушиваясь к их тревожному звону, легкой дрожи, протяжному стону. Пробовал звук, отступал, снова трогал, пока едва слышные нотки радости не полились под его пальцами. Не торопясь, брал осторожные аккорды, давая им стихнуть в тишине, сплестись в мелодию, вольно и свободно политься музыкой счастья…
— Любушка моя, ладушка. Не стыдись девица, не отводи взгляд. Люб ли я тебе, горлинка? Мил ли, я тебе?
— Ай, мил, ладо, — прошептала зардевшаяся Ингрид, глядя на золото, бирюзу и мрамор в неверном свете свечи, — ой, люб, соколик…
И громче зазвенели струны под руками скальда, задрожали, запели. Тихий голос Норвика вел мелодию, вспоминая древние слова.
— Краше всех девиц моя любушка. Очи золотом горят, уста сахарные лалами светятся, косы медом душистым струятся. Люби меня, горлинка. Люби крепко. Люби жарко…
И только в конце, в едином победном аккорде, он отпустил себя, и не осталось ни арфы, ни певца, ни струн, ни слов – только музыка, вечная, как любовь.
Ингрид улыбнулась, целуя его горячо, благодарно, нежно. Но в золотых глазах снова появилась тревога, и Норвик тихо провел пальцами по ее щеке.
— Я здесь, любушка, с тобой.
Он усадил ее на кровать и принялся разглаживать спутавшиеся пряди волос, сперва гребнем, потом щеткой, пока они не засверкали расплавленным медом, а в глазах Ингрид не засветилось тихое счастье.
— Норвик, — она снова перешла на английский, — зачем вся эта история с двумя спальнями?
— Если бы ты выгнала меня из моей комнаты, — усмехнулся Норвик, — мне бы пришлось спать в коридоре. Простая предусмотрительность.
— Но ты же знал, что я этого не сделаю, — Ингрид с подозрением взглянула на него.
— Мечтал. Надеялся. Знал. Но это не значит, что я мог лишить тебя выбора, горлинка. У тебя было право сказать «нет». И возможность.
— Язык у тебя змеиный, — усмехнулась Ингрид, — яд сладкий, прямо в уши льется, до сердца доходит.
— Какой уж есть, — рассмеялся Норвик, глядя, как она по-кошачьи потягивается, словно невзначай задевая бедром его бедро.
«Саунд-чек удался», — констатировал про себя Норвик и улыбнулся.
— Отдохнула?
Ингрид лишь метнула горячий взгляд из-под полуопущенных ресниц и облизнула губы.
— Тогда держись, милая. Зажигать будем.
Норвик отнес улыбающуюся во сне Ингрид в отведенную ему комнату, так и пустовавшую весь день, и вышел в коридор, в надежде отыскать Шемета, прежде чем кто-нибудь из слуг сунет свой лепреконский нос в спальню Рыси. Ему повезло. Войцех уже сам спешил ему навстречу.
— Случилось что? – озабоченно спросил Войцех, пытаясь разгадать ответ по слегка растерянному лицу друга. – Где Ингрид?
— Спит, — вполголоса ответил Норвик, — у меня в комнате. Мы… Ты не мог бы попросить кого-нибудь по-тихому убрать в ее спальне?
— А что там? – с интересом спросил Шемет.
— Ну… Там столбик у кровати обломился. Случайно…
— И всё?
— Когда он упал, бронзовая накладка разорвала перину, а мы вовремя не заметили, и пух разлетелся по всей комнате…
— И?
— И загорелся от свечи, пока летал.
— А потом?
— А потом он упал на ковер, и он тоже загорелся. Но мы…
— Были заняты, — кивнул Шемет, — и поэтому…
— Поэтому, когда заметили, что ковер горит, огонь уже пылал вовсю. Я кинулся его заливать, очень торопился и разбил умывальный таз.
— И еще…
— Что «еще»? – недовольно спросил Норвик. – Это всё. Тебе мало?
— Mais, à part ça, Madame la Marquise, Tout va très bien, tout va très bien.* — весело пропел Войцех.
— Если ты думаешь, что меня совесть мучает, — Норвик окинул Войцеха надменным взглядом, — ты глубоко заблуждаешься.