— Все-то у тебя, Иван, как по-писаному получается... И где ты складно так брехать научился? — насмешливо сказал Морской.
— Я серьезно, командир... Разве что про девку зря сказал, так это ж без умыслов всяких. Уж больно хорошая девка и помогла нам. Я б ее с собой забрал, да куда... А так все обсказал как было... Товарищи, возьмите нас с Петькой к себе. Все будем выполнять, что прикажете... Солдаты мы оба... Я разведчиком в полку был, на баяне играл...
— Что-то ты хитришь, парень. По твоему виду не скажешь, что ты в концлагере кондер хлебал... Ряшка, как у откормленного бугая... — снова вступил в разговор Олевский.
— За месяц можно было на даровых харчах потолстеть. В Словакии я за неделю, наверно, на пуд поправился... Кормят бабы, сколь влезет... Аппетит, правда, у меня неважненький: только из-за стола вылезу, а уже опять жрать готов... Петька говорит, что это у меня переходящий момент от голода к сытости...
— Возьмите нас к себе, товарищи командиры, — пробасил рябой... — Я отсюда, как хотите, никуды больше не пойду... Ивана все к девкам тянет, а я воевать хочу, отомстить фрицам...
— Хорошо, — сказал Морской, вставая из-за стола. — Оставайтесь в лагере. Пойдете во взвод к Федотову. Он сам решит, оставить ли у вас оружие или поучить еще вас партизанской науке...
Закрылась за ушедшими дверь. Молча стоял возле окна Олевский, хмурился над картой Бобров. Насвистывая какую-то мелодию ходил по комнате Морской. Внезапно он остановился:
— Слышь, Костя, а музыкант не помешает нам в отряде, если он вправду умеет играть на баяне. Все веселее будет...
— Легкомысленный он какой-то, одни бабы на уме. Сказано, музыкант, — проворчал Бобров.
— Надо проверить этих людей, — отходя от окна, медленно проговорил Олевский.
— Эх вы, сухари-сухарики. Совсем завоевались... Можно подумать, что вас, окромя боев, ничего не интересует. Нет, друзья, негоже нам строить из себя железобетонных комиссаров. Музыка на войне тоже нужна.
— Удали в тебе, Миша, много. А бдительности не хватает. И все из-за твоего лихачества...
— Опять ты за свое, — поморщился Морской.
— Ты не обижайся, командир, но твоя атаманская удаль хороша была под Севастополем, в морской бригаде, когда немец только начинал воевать с нами... Сейчас же он, гад, ученый стал и с ним нужна умная, продуманная борьба. А мы иногда допускаем просчеты, неосторожность. В особенности это касается тебя, Миша.
Морской побледнел и хрипло проговорил:
— Чего ты все учишь меня, капитан? Чихал я на твою осторожность, понял?
— Зря горячишься, командир, — Бобров примирительно похлопал Морского по плечу. — Олевский во многом прав, ты подумай над этим хорошенько. А что касается наших новых знакомых, то проверить их, конечно, не помешает.
...В тот же день в резиденции Франка стало известно, что свой человек под кличкой Сват благополучно проник в отряд Морского.
ШТАБ РАЗРАБАТЫВАЕТ ОПЕРАЦИЮ
Метрах в трехстах от избушки лесника, на зеленом бугре, одиноко рос кряжистый дуб-великан. Широко раскинув свои могучие ветви, он как бы хотел защитить, приласкать ими измученную, израненную землю.
Николай Васильев сидел у подножия дуба, сжимая в руке немецкий автомат. Шел второй час его дозорной службы на этом посту. Отсюда далеко было видно окрест: горная цепь хребтов, уходящая к горизонту, синеющая в туманной дымке долина, где спряталось небольшое село. Свежий утренний ветерок ласкал лицо, успокаивал душу. Николай закрыл глаза, и в памяти всплыли милые сердцу картины: северный город на берегу Ледовитого океана, где он работал сначала трактористом, потом шофером; Ленинград, откуда ушел на фронт... Сердце сжалось от боли. Так бывало всякий раз: о чем бы он ни начинал думать, сознание неизменно возвращало его к страшным воспоминаниям: тяжелый бой, ранение, плен, концлагерь, побои, голод, смерть товарищей, черные печи крематория... Трижды пытался Николай бежать из лагеря и все не удавалось. Наконец выбрал момент, когда колонну пленных вели на работу... Месяц скитался по лесам, заходя по ночам в чужие села, чтобы раздобыть кусок хлеба.
И вот уже неделю Николай Васильев в отряде «Вперед». Медленно оттаивает его сердце, впитавшее в себя великие человеческие муки и страдания. Сторонился поначалу людей, избегал разговоров. И люди относились настороженно к этому угрюмому, неразговорчивому человеку. Николай улыбнулся, вспомнив, как на второй день по прибытии в партизанский лагерь его вызвал к себе начальник штаба и дал первое задание — разведать силы гитлеровцев в селе Калиште. Возвращаясь с донесением в лагерь уже перед самым рассветом, Васильев неожиданно услышал громкий окрик там, где, по его предположениям, не должно быть никаких партизанских дозоров: