Тявкнул колокол, подвешенный возле ствола. Там, на-гора, под дождем, люди ждали обещанных коней. Савка с испугом глянул на ходики. Коногону почудилось - циферблат ощерился в усмешке, точно широкая упрямая рожа Прищепы, медный маятник дразнился, пощелкивал: вот-так, вот-так-так. А на-гора ночь была на исходе. Видимо, брезжил уже над Суданом рассвет, потому что люди наверху беспокоились; колокол вскрикивал все тревожней, все чаще.
Савка колебался. Он знал: кони стоят тут, за дощатой перегородкой. С края - ленивый и толстый Трубач, за ним - белоногая Ночка, высоченный старик Атаман, Голубь, Дочка, Султан... Слышно было, как лошади жуют сено, всхрапывают, стучат копытами по настилу.
От ствола шахты неслось медное тявканье. Лисица выходил из терпенья. Колокол негодовал, требовал, звал к действию. И Савка решился.
- Ну что ж, - сказал он как можно спокойнее, - так и запишем. Пункт шестнадцатый, параграф девятый. Прищепа Захар против приказа... Так, братки?
Он вынул записную книжку и стал что-то царапать. Ошеломленный Андрейка раскрыл рот, чтобы спросить, что такое параграф, но догадливый Ромась поспешно сказал:
- Ну, ясно... По пункту шестнадцать.
- Шестнадцать! - поддакнул Андрейка, смутно догадываясь, что Савка готовит ход прямо в дамки.
- А теперь до свидания. Копию протокола пришлет с вестовым чрезвычайная тройка...
Савка спрятал записную книжку, обдернул рубаху и зашагал к выходу. Он бил наверняка: старательный и осторожный Прищепа до смешного боялся официальных выражений и казенных бумаг. Были слова простые, привычные: лошадь, корова, веревка, хомут. И были слова начальственные, строгие: протокол, акт, приказ, реестр, параграф - как бы облаченные в военную форму. С первыми Прищепа был запанибрата, перед вторыми - робел. Печать, штамп, лихая канцелярская роспись были для него неоспоримым выражением власти.
- Гм... Здается мени...
- Прощайте, Захар Семенович.
- Трохи того... Який ще параграхв?
- Будто не знаете, - сказал Савка бойко. - Приказано срочно секретно мобилизовать в шахтах всех коней. В три дня!
- Кем приказано?
- А центральным штабом... то есть начальником... командующим... Сергеем Лазо.
Прищепа гмыкнул и по солдатской привычке расправил рубаху под поясом. Имя таежного полководца, жившего где-то в хребтах, в шалаше из корья, тайного руководителя всех партизанских отрядов, внушало доверие.
- Брешешь...
- А это что? Нате, читайте.
Савка достал из жестяной табачницы бумажку и помахал ею перед носом упрямца.
Прищепа забеспокоился. Бумага была форменная: отбитая на машинке, с квадратным штампом и печатью.
- Черты його батька! - сказал он, смутившись. - Бач, якое дило... Очки-то у меня на-гора.
И Прищепа сокрушенно хлопнул себя по карманам, ни за что не желая признаться в неграмотности.
- Мое дело передать... хотя могу и прочесть.
Не ожидая согласия, Савка торжественно начал:
- "Срочно. Секретно. Именем Дальневосточной республики. По пункту шестнадцать, параграфу семь..." Вы слышите, дядя Захар? Тут специальный параграф...
- Чую, - сказал Прищепа, насупившись.
- "...приказываю Прищепе Захару Семеновичу выдать отряду..." Тут неразборчиво... "отряду, по случаю фактической необходимости государства, всех коней, в количестве семнадцати голов, а также овес".
Савка покосился на озадаченного Прищепу и добавил:
- "...всякие саботажники и дезертиры приводятся в исполнение трибуналом на месте..." Подпись... штабная печать.
Прищепа был подавлен, побежден спокойствием Савки и решительным тоном приказа. Ворча, он подвел к стволу сонного толстого Трубача, расправил под брюхом брезент и застегнул ремни.
- Нехай буде так, - сказал он грустно, - коням на волю, мени у каземат...
Партизаны молча стояли возле бревенчатого барьера, следя за вертикальной струйкой каната. Разрушенный взрывом подъемник бездействовал, всю добычу выдавали лебедкой. Две заморенные лошади шли по деревянному кругу, с натугой наматывая на барабан стальной трос. В предрассветной тишине мягко стучали по измочаленным бревнам копыта да щелкал, задевая шестеренку, зуб стопора.
Первым подняли Трубача. Желая спасти глаза лошади от резкого света, старательный Савка еще внизу надел ей на голову два мучных мешка и этим едва не задушил Трубача. Выгнувшись дугой, вытянув в мучительном напряжении шею, конь казался окаменевшим, но как только ноги его коснулись земли и отвалился от брюха брезент, Трубач легко вскинулся на дыбы и, храпя, пошел на Лисицу. А когда сорвали мешок и прямо в жадные ноздри коня ударило запахом майских трав. Трубач вздрогнул, поднял голову и заржал должно быть, впервые за все время невеселой подземной жизни - заливисто, трепетно, звонко, точно баловень стригунок. И сразу тем, кто стоял под навесом, и тем, кто лежал за насыпью в мокрой траве, стало спокойнее, веселее и легче - столько силы и радости было в долгом ржании коня.
Подняли Голубя, упрямого и маленького, точно пони, подняли славную белоногую Ночку, зябко дрожавшую от волнения, и тяжелого злого Гусака, пытавшегося достать шахтеров зубами. Становилось светло, и, несмотря на защитные повязки, кони вели себя возбужденно: бились, храпели, рвали из рук поводки... Спокойнее всех вел себя Атаман - серый, вислозадый мерин с голой репицей и старческими, набухшими в суставах ногами. Едва сняли лямки, старик встряхнулся, твердо поставил уши и, прихрамывая, направился прямо к воротам, куда звал его запах мокрых лугов.
Оставалось поднять четырех лошадей, когда прибежал один из комсомольцев, находившихся в сторожевом охранении. Запыхавшись, он сообщил, что подходит смешанный американо-японский патруль.
Лисица молча выслушал донесение, выбил о каблук трубку и вразвалку пошел к насыпи; как всегда, он не торопился. Нагибаясь к стрелкам, роняя короткие, успокоительные словечки, он обошел цепь и стал за тендером маневрового паровоза. Кто-то из комсомольцев, лежавших поблизости на куче штыба, нетерпеливо спросил:
- Ударим? Или как?
- Ни боже мой! - ответил Лисица вполголоса.
Он отвел в сторону машиниста маневровой "кукушки" - толстяка с лихими солдатскими усами - и что-то шепнул.