То есть, напрашивается единственный подходящий ответ: русские диверсанты, случайно или намеренно, захватили самолет и убрались на нем домой. Проводить дальнейшие поиски бессмысленно. Надо докладывать в штаб и готовиться к взысканию. И пока есть время, обставить все так, что бы кругом и во всем виноватым оказался пропавший без вести оберштурмбанфюрер Штейнглиц. А еще лучше, найти хоть какие-то факты или свидетельства, указывающие, что подполковник, якобы захваченный русскими, на самом деле не жертва, а матерый враг. Предатель или шпион.
После такого рапорта, с копией для четвертого управления, у вышестоящего начальства появиться столько забот, что обо всех остальных участниках операции, в ранге ниже майора никто и не вспомнит.
Впрочем, эти проблемы фашистов уже не касались «Призрака», если только в том смысле, что какое-то время диверсантов искать не будут. А уж Андрей постарается как можно дольше продержать фрицев в неведении, что его группа никуда не ушла и продолжает углубляться в немецкий тыл.
Успели отойти километра полтора, когда разведчиков догнал звук взрыва, пробившийся сквозь густую листву. Следом громыхнуло еще раз, гораздо мощнее. Явно, возле сторожки.
— Не понял? — Малышев переглянулся с ефрейтором Семеняком. — Группа! Стой!
Но те уже и сами остановились.
— Кто-нибудь мне…
— Извини, командир… — шагнул вперед капитан Петров. — Забыл доложить. Сперва хотел сказать Корнееву, а потом закрутились с погрузкой, новым заданием… Виноват!
— Толком объясни.
— Ну, там… в броневике у фрицев парочка противотанковых мин завалялась и гранаты, опять же… Не пропадать такому добру зря? Вот мы с Вартаном избушку и заминировали.
— Понятно. Что заминировали — хвалю, лишняя суета нам только на руку, а если офицера прибило — еще лучше. А за то что не доложил…
— Виноват… — сапер вроде повинился, а глаза смеялись.
— Согласен… Значит, понесешь рацию вне очереди. Смени Пивоваренка.
— Есть, сменить.
— Командир, — рядом со старшиной Телегиным встал Иван Гусев. — Может, расскажешь: куда топаем? А то, невзначай, недоглядим, да прямиком в Берлине окажемся.
— Не успеем, война быстрее закончится… — отшутился Малышев.
Капитан вынул карту, поглядел. Что-то прикинул в уме.
— Так… Группа, слушай меня. Продолжаем движение в прежнем направлении. Километра через три на карте обозначен ручей. Мимо не проскочим. Там и поговорим, и обсудим… Кому на запад, а кому — «в другую сторону». Еще вопросы есть? Вопросов нет… — наследуя Корнеева, повторил его любимую командирскую поговорку Малышев. — Я в голове колонны. Гусев, со мной. Старшина, подсоби Степанычу. Теперь нам лучше следов не оставлять.
— Есть подсобить… — Телегин шагнул в сторону, пропуская группу вперед. — Как делиться будем, Степаныч? Кому вершки, а кому корешки?
— Гляди под ноги, охотник. У тебя лучше получится. А я ветки поправлять буду.
— Добро, — кивнул старшина. — Шагай, стало быть дальше. Не задерживай движение…
— Как думаешь, Кузьмич…
— Перестань, — проворчал в ответ тот, даже не дослушав. Они так давно воевали вместе, что научились понимать друг друга без слов. — Ты, как бабка старая… Ничего с твоим Колей не случится.
— Тревожно мне…
— А в прежние годы, было спокойно?
— Не так, как сейчас.
— Да? Чего же в поиск напросился? Летел бы вместе с ним на Большую землю… Стареешь, Игорь.
— Есть немного, — ефрейтор Семеняк кивнул. — Пожил. От того, вдвойне молодых жаль.
— Согласен. А коли так, то помолчи и смотри лучше. Вон… — старшина показал пальцем, — ветку сбитую пропустил.
— Да я ее и теперь не вижу… — хмыкнул Степаныч. — Ну, и глаз у тебя, Кузьмич… Прям, Дерсу Узала.
— Хороший был охотник, — согласился тот. — Только погиб зря. В своего убийцу не смог выстрелить… А разве ж такую гниду или, положим, фашистов можно за людей считать?
— Пустое говоришь, Кузьмич. Кровью кровь не остановить… Да и обманули их, задурманили головы. В Германии, небось, нет ликбезов и бесплатных школ для всех. А темный народ обмишурить не трудно. Наплетет какой-нибудь краснобай семь коробов лаптей о лучшей жизни, — хоть загробной, хоть тутошней, — и обует всех остальных. Да еще так заморочит, подлец, что и не опомниться, и о справедливости не вспомнить. А как кровью душу замараешь, обратно повернуть трудно… страшно. Ведь понимает человек: что перешел черту, что для всех остальных он стал хуже бешеного пса. Потому и держится до последнего за таких же отщепенцев…