Доктор Грейфе вдруг задумался.
- Он много пьет? - спросил вдруг шеф, кивнув на Лашкова-Гурьянова.
- Вечерами, - сказал Хорват.
- Я не спрашиваю - когда. Я спрашиваю - много ли?
- Порядочно, - твердым голосом произнес Хорват. - Мог бы меньше.
- А этот? - отнесся шеф к Гурьянову.
"Сволочь, - подумал заместитель. - Сейчас ты у меня попляшешь!"
И ответил, стараясь не замечать стеклянного блеска очков своего начальника:
- Мы пьем обычно вместе. Поровну. Господин Хорват делит все наши блага по-братски.
Но Грейфе уже не слушал.
- Контрразведкой здесь против нас ведает очень крупный чекист, - сказал он. - Вы это должны знать. Генерал Локоткофф. Но то, что он генерал, знает только "Цеппелин". Он конспирируется старшим лейтенантом. Есть сведения, что мы получим приказ об уничтожении этого субъекта, не считаясь ни с какими затратами и потерями. И надеюсь, мы выполним этот приказ. Не правда ли, господа?
Он поднялся, давая понять, что беседа окончена. Еще минут десять он просидел в одиночестве, потом не торопясь оделся и вышел из часовни, возле которой два часовых отсалютовали ему автоматами. Зонненберг распахнул перед доктором Грейфе дверцу "адмирала", обтянутую имитацией красного сафьяна. В машине пахло крепкими духами и мехом, грубой овчиной, которой Грейфе любил покрывать ноги в долгих поездках по русским дорогам.
- Куда? - спросил Зонненберг.
- Пожалуй... в Ригу.
- Тогда нужно вызвать автоматчиков и мотоциклистов.
- К черту! - ответил Грейфе. - Выезжайте из этой крысоловки, я еще подумаю...
Зонненберг нажал сигнал, "оппель-адмирал" пропел на двух тонах - выше и ниже. У ворот вспыхнула синим светом пропускная контрольная лампочка. Ехали они недолго. Неподалеку от Поганкиных палат машина притормозила.
- Я пройдусь, - сказал Грейфе. - Вы подождите здесь, Зонненберг.
Стрелки часов на приборной доске автомобиля показывали девять. Было темно, моросил весенний дождь. Из-за угла навстречу Грейфе вышел высокий костлявый человек в широком пальто и в низко надвинутой на лоб шляпе. Грейфе сказал ему на ходу:
- Приезжайте в Ригу. Здесь нет возможности поговорить. Я вызову вас повесткой в свой кабинет, и вы явитесь незамедлительно. Вы ведь швейцарский подданный?
- Моя фамилия - Леруа, - ответил высокий и слегка приподнял шляпу.
А шофер Зонненберг записал в это время: "21 час. Встреча возле Поганкиных палат. Широкое пальто, длинный. Беседа не более минуты".
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
- И что ты все смалишь табаком и смалишь? - сказал Локотков, умело и ловко зашивая вощеной дратвой свой прохудившийся сапог. - Не умеете вы, девушки, курить, как я посмотрю...
Инга не ответила.
- Напишу твоему папаше, приедет - выпорет! - посулил Иван Егорович. Даже смотреть неприятно, как ты себе здоровье портишь. Твой папаша - доктор?
Инга кивнула.
- От чего лечит?
- Он доктор не медицинский. Археолог.
- Тоже неплохо, - покладисто сказал Иван Егорович. - Эвакуирован, как талант?
- Командует артиллерийским полком, - сухо сказала Инга. - Они еще молодые, мои родители, им по двадцать было, когда я родилась. Почитать вам что-нибудь?
- Почитай, - согласился Локотков, - почитай. Стихи?
- Стихи.
- Кстати, ты не помнишь, чей это такой стих: "Как дело измены, как совесть тирана, осенняя ночка темна?"
- Не помню, - подумав, ответила сердитая переводчица. - Слышала, а не помню.
И погодя спросила:
- Вы всегда про свои таинственные дела думаете? Или можете вдруг заметить, что уже весна, что птицы бывают разные, что они поют - война или не война, что нынче, например, жаркий был день?
Локотков еще раз с силой продернул дратву и сказал:
- Это я в газетах читал - была такая дискуссия про живого человека. Который водку пьет - тот живой, а который отказался - тот неживой. Так я, Инга, живой и даже еще совсем не старый, только с первой военной осени ревматизм заедает. Болезнь стариковская, а мне и тридцати нет, хоть, конечно, и тридцатый год - не мало. Ну и устаю, случается. Тебе смешно вояж-вояж, а мне не до смеху.
Он протер воском дратву, вздохнул и велел:
- Читай стихи свои, оно лучше будет.
- Это про вас, - сказала Инга, и лукавая улыбка дрогнула в ее серых глазах. - Называется "Чекист".
Локотков с любопытством взглянул на свою переводчицу. А она начала тихо читать:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои!
Пускай в душевной глубине
И всходят и зайдут они,
Как звезды ясные в ночи.
Любуйся ими и молчи...
- Это классическое, - перебил Локотков, - а чье именно, врать не стану - не помню...
Инга шикнула на него и сказала:
- Вы слушайте! Это я так думаю:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
- Ладно, - с усмешкой произнес Иван Егорович, - кому надо, те понимают. Что надо - делают. И как надо. Выдумщица ты и фантазерка, Инга, вот что.
Он подергал дратву, полюбовался еще не оконченной работой и подумал о том, что хорошо бы съездить к семье в Саратовскую область, похлебать с сынами щей, передохнуть, поговорить с женой. А вслух произнес:
- "Молчи, скрывайся и таи", вот как, товарищ Шанина. Но не про чекиста. Чекист без народа - ноль без палочки. Ты в это вдумайся, сама, между прочим, в особом отделе работаешь...
После Шаниной Локоткова навестил Ерофеев, лучший подрывник бригады.
- Думал, спишь, - сказал он сверху, со ступенек, - там к тебе один гитлеровский паразит просится.
- Какой такой может быть паразит? - с силой продергивая дратву, осведомился Локотков. - Откуда у нас гитлеровские паразиты?
- Да ты что, спал, верно, что ли? - удивился Ерофеев. - Еще поутру они перешли - тридцать два солдата РОА и военнопленных штук под двести из лагеря да из гарнизона Межничек. Привел их парень молодой, изменник, сволочь, вот он и просится к тебе. Да где же ты был, что ничего не знаешь?
- Где был, там меня нету, - сказал Иван Егорович, - а где нету, там побывал. Слышал такую присказку?
- И как тебя еще не убили?! - искренне удивился Ерофеев. - Ребята брешут, что ты и в Псков ходишь, и будто в самую Ригу наведывался.
- В Берлине давеча кофей с Гитлером пил, - сказал Локотков. Побеседовали о том о сем. Вот так я, а вот так Гитлер. И пирожками закусывали...