- Почему вы Лазареву не доверяете? - спросила из-за его плеча Инга.
- А почему ты решила, что не доверяю? - почти зло ответил он. И подумал, что ждал этого дурацкого вопроса с того мгновения, как понял, что Шанина идет за ним.
- Интуиция чекиста? - услышал он ее дерзкий голос.
Пожалуй, следовало ответить. И Иван Егорович обернулся к ней, чтобы "разъяснить", как он выражался, но ничего не ответил и не разъяснил. Он увидел ее лицо, лицо другой девушки, лицо не сердитой Инги, которая грубыми словами отбивалась от назойливых ухажеров и даже, случалось, дралась, царапаясь со свирепостью кошки, а подлинное лицо Инги - открытое, смущенное, печальное, с застенчивой и даже робкой улыбкой.
"Ну Лазарев! - внезапно перестав сердиться, подумал Иван Егорович. - Ну парень хват!" И, неосторожно усмехнувшись, спросил:
- А ты почему именно Лазареву в его преданности и патриотизме поверила? То все ребята тебе пустозвоны, хвастуны и хулиганы, то вдруг именно Лазареву давай оружие? Почему так?
Они шли медленно, за околицу, к леску, за которым начинался бор, к землянкам, в которых летними, знойными днями было не хуже, чем в деревне Дворищи.
- Почему? - растерянно произнесла Инга. - Не знаю, Иван Егорович. Но только... кажется... ему нельзя не верить...
Локотков сбоку взглянул на свою переводчицу. И заметил не только новое выражение ее лица, не только смиренно опущенные ресницы, но и прическу совсем иную, с пробором посредине, с туго свернутыми косами над ушами, с косами цвета спелой пшеницы, с косами, которые все эти длинные годы товарищ Шанина прятала либо под ушанкой, либо под пилоткой, во всяком случае, никогда до этого дня Локотков никаких кос у Инги не видел. Ему даже захотелось спросить ее про эти косы и как это она управлялась, так здорово их пряча, но для начальника такой вопрос выглядел бы несолидно, а именно сегодня Локоткову предстояло быть и солидным, и недосягаемым, и даже черствым - бюрократом...
Обгоняя их, не в ногу, подтягиваясь на ходу к большаку, ведущему на Развилье, прошли два взвода с автоматами, протрусила, ёкая селезенкой, знаменитая партизанская Роза, проволокла "тачанку-растачанку" с пулеметами и санинструктором Саней, та помахала рукой:
- Счастливо оставаться!
Инга беспокойно поискала глазищами. "Александра ищет", - подумал Локотков и вдруг с болью, словно он был не чекистом Локотковым, а Лазаревым, представил себе, как Саша лежит сейчас один в пустой избе, откуда ребята ушли в бой, как смотрит в потолок и какими словами поносит перестраховщика, сухаря, заразу и зануду Локоткова, который и горя-то не видел, и фашизма на зуб не пробовал, а схватил за горло и душит, не дает продохнуть. "С его позиции правильно, - рассуждал Иван Егорович, - совершенно правильно, но только дальше авось раскумекает".
- Ты куда это шествуешь? - спросил он, вновь заметив Ингу возле своего плеча.
- Так, - ответила она, - просто иду. А что, разве идти нельзя?
- Значит, таким путем, - круто остановившись, сказал Локотков. Слушаешь?
- Слушаю.
- Пройдешься сейчас с Лазаревым. Это тебе задание, как чекистке. И чтобы никаких этих настроений у него не было.
- Каких таких этих настроений? - неприязненно спросила Инга. - Если человеку оружие не доверяют, он кто? Кто в нем подразумевается?
- А это вопрос, который я через час ему объясню. Но только он должен знать по твоему отношению, что мы ему доверяем. И ты это пойми.
- "Молчи, скрывайся и таи", - зло начала она, но он перебил ее тем голосом кинобюрократа, который недавно в себе обнаружил. Он произнес:
- У нас служебный разговор, товарищ Шанина, а не шуточный. Выполняйте!
- Слушаюсь! - удивленно, словно не узнавая Локоткова, произнесла Инга и повернула обратно.
Минут через сорок они заявились оба вместе. Лазарев заметно повеселел, но все-таки был более чем сдержан, Инга же, осведомившись, может ли быть свободной, покинула землянку. Именно покинула, так вздернула она голову и так раздула крохотные ноздри своего курносого носа, когда Локотков своим новым голосом разрешил ей уйти.
- Ну так как? - спросил Иван Егорович Лазарева. - Обижаться будем, Саша?
Бывший лейтенант промолчал.
- Я тебя в бой не пущу, - сказал Иван Егорович, - и не потому, что тебе не доверяю. Ты мне тут нужен - живой и здоровый.
Лазарев внимательно посмотрел на Локоткова.
- Ты мне должен подробную карту выполнить. Нанести на нее все твои разведданные. Это занятие трудоемкое. И сподвижников своих внимательно опросишь...
- Сподвижники мои, как нормальные бойцы, уже воюют...
- Помолчи. Воевать у нас пока что есть кому. А карту делать именно ты должен. И в живом виде.
Саша все смотрел. Он был чисто выбрит, и пахло от него каким-то знакомым запахом. Этот запах преследовал Ивана Егоровича до самого конца собеседования. Только провожая Сашу из землянки, Локотков вспомнил: склянка таких духов, "Ландыш" что ли, была у Инги.
А вечером бойцы затеяли концерт самодеятельности, который превратился в сольный концерт Лазарева. Локотков сидел рядом с комбригом - суровым и умным другом Ивана Егоровича, и они только переглядывались да подталкивали друг друга локтем. И не то чтобы такой уж замечательный голос был у Лазарева, нет, ничего особенного, а только рвали его песни душу, слышались в них и горькое горе, и такая отчаянная лихость и дерзость, и такая вдруг радость, что бойцы, развалившиеся на росистом лугу, даже "ура" вдруг закричали, а один принес артисту коробку немецкого сгущенного молока, чтобы тот не надтрудил свое драгоценное "соловьиное" горло. "Бис" кричали бесконечное количество раз. Лазарев не кривлялся и не корчил из себя артиста, а когда уж очень уставал, вдруг рассказывал тихо и попросту, каков таков фашистский плен, и, рассказав, спрашивал погромче у тех, с кем вместе его хлебал:
- Ярошенко, правильно вспоминаю? Зубарев, так?
И из росистой, прохладной тьмы неслось:
- Правильно! Спой "Плен"!
- Спою.
И пел:
Ах ты, плен, ты, плен,
Плен смертельный, злой...
Друг убит вчера,
Друг, товарищ мой...
Чуть открыв глаза,