- Наговорили на себя?
- Нисколько даже. На досуге сомневался. И только чувство юмора спасло. Впрочем, об этом мы, Ваня, успеем. Побеседуем на досуге. История, которую не прочитаешь в "Мире приключений". Ничего не слышал?
- Где же нам в лесу слышать?
- Пню молитесь? Ладно, товарищ Локотков, не прибедняйтесь. Я тут уже собеседовал с вашим комбригом, он высокого мнения о вашей деятельности...
- А с Петушковым вы еще не беседовали? - осведомился Иван Егорович с невеселой усмешкой. - Он вам не докладывал?
- Сбивчиво докладывал. Недоразумение какое-то разъяснял. Чего-то он недопонял, ошибку допустил.
Иван Егорович вынул из кармана свою докладную и протянул ее Ряхичеву.
- Может, выйдем? - спросил он. - Посидим на кислороде, а то тут и темно, и душно.
Вышли, сели на поваленный ствол сосны. Виктор Аркадьевич оседлал крупный нос старыми очками, видимо уже отработавшими свой срок; читал Ряхичев на "всю руку" - держал бумагу от себя далеко. Локотков к нему присматривался: очень изменился бывший его учитель или не очень? Решил, что постарел, но не слишком, войну вполне сдюжит, такие сухие телом старики лет до семидесяти вполне при полной нагрузке могут действовать.
- Так! - сказал он, дочитав. - Понятно мне, что осознал Петушков свою ошибку. Моя биография ему до некоторой степени известна, и понимает он, что у меня пройти может, а что и не может. Закурите, Ваня, папиросу!
И Ряхичев раскрыл перед Локотковым нарядную коробку "Герцеговины флор".
- Сталин их курит! - почтительно сказал Иван Егорович.
- А я не знаю, что Сталин курит, - со странным выражением ответил полковник. - Никакого даже понятия не имею.
Некоторое время они молча покурили. Восточнее Дворищ, там, откуда вчера пришли каратели, затрещали автоматы. Локотков прислушался. Потом все смолкло. Пробежал кучерявый партизан, крикнул восторженно:
- Хлопцы, давайте ходом! Шебалковские дураки заместо фрицев лося убили, свежуют...
Ряхичев тихо улыбался.
- Часто такое?
- Случается.
- Особая у вас жизнь, ни на что не похожая. И разговоры, послушаешь, как у Майн-Рида. Например, "доживем до черной тропы". Это как понять?
- Означает: после осени зима, а там весна - черная тропа, нравоучительно пояснил Локотков и смутился, что так разговаривает со своим учителем. - Вы разве впервой у партизан?
- Первый раз, - ответил Ряхичев, - для меня ведь война по-особому сложилась...
В молодом березнячке, за землянкой комбрига, молодые голоса жалостно пели:
Ты ж моя, ты ж моя
Перепелочка...
- Глухомань! - передернув узкими плечами, произнес Виктор Аркадьевич.
- Сейчас что, сейчас цивилизация, - похвастался Локотков, - а вот раньше бы посмотрели, в сорок втором. Именно медвежий лагерь был.
- Это в каком же смысле?
- А в самом наипрямом. Первую свою базу выбрали мы по медвежьим следам, это точно так и было. Знают охотники, что медведь отроет себе берлогу в чащобе, чем глуше - тем ему лучше. Его не обманешь, медведя. Вот на берлогу и сориентировались. Так и называлась база - медвежья. Что касается до нынешней жизни, то теперь и самолеты к нам ходят, и связь у нас с Большой землей регулярная, и народищу - к трем тысячам приближаемся, и кроме главной базы еще три лагеря. Теперь немцу хуже. Он коммуникациями силен, так ведь и мы не спим. По существу, вся Псковщина под нами, его только ниточки, как на карте дороги, да города с гарнизонами. И не известно еще, кто кого гоняет: он нас или мы его. Бывает, Виктор Аркадьевич, что он от нас вроде бы в крепости сидит, а мы осаждающие. Бывает, как вчера, сунется большими силами, ну а мы теперь поднаучились, его и зажали в клещи. Не он нас в результате, а мы его.
- Почему такая внезапность? У вас тут никто не сидит из его агентуры? Из бежавших военнопленных, из...
- Много, - ответил Локотков, - не один, не два, не три. Искупают, и даже неплохо искупают, Виктор Аркадьевич...
- Не увлекаешься?
- Это не подполковник ли Петушков вам сигнализировал насчет моих увлечений?
Ряхичев промолчал.
- Думал, еще не виделись, - сказал Локотков, - но только наш пострел везде поспел. И зачем он все с черного хода толкается, мог бы и через парадное.
- А мог бы?
- Видел его вчера в бою. Верите ли, Виктор Аркадьевич, залюбовался. А у нас война не легкая.
- Бывает, - с коротким вздохом произнес полковник. - Я такие случаи не раз видел. В бою - орел, даже и помощнее, а встанет перед начальством или вообще в трудные обстоятельства попадет - и не то что орел, а даже и не курица. Бывает, к сожалению, чаще, чем мы думаем. Мне приходилось воочию с такими орлами-курами встречаться, один эдакий меня и посадил...
- Я же совершенно ничего не знаю, - сказал Локотков. - Исчезли вы тогда, и все. Было нам, курсантам, сказано: разоблачен как враг народа...
- Точно, разоблачили, - с невеселой улыбкой ответил полковник, состряпали дельце, погоняли по камерам, все номера запомнил на всю жизнь.
И, не торопясь, раздумывая, глядя вдаль, в туманчик, Ряхичев рассказал о своей жизни в эти годы. После ареста, следствия и того, что он назвал "комедией суда", его отправили отбывать заключение, а когда в начале войны заключенных лагеря этапировали на восток, Виктору Аркадьевичу чудом удалось бежать. Кое-какие липовые документишки ему сварганили, с этими справочками и отправился он в военкомат.
- В качестве кого? - спросил Локотков.
- Красноармейца, - спокойно ответил Ряхичев. - Ну, а дальше пошло в соответствии с нехитрыми законами войны. Человек я смекалистый, огня в гражданскую еще похлебал, на нервы никогда не жаловался, произвели в старшины, дали первый орден, и стали мои ребята называть меня папашей... Хворостова, кстати, не помните?
- Сергея? А жив он?
- Живой-здоровый. Так вот, вышли мы в Карелии из боя, в сорок втором было, в марте, все тогда высотки брали, ну и мы как раз взяли. Хоть и холодно было, но сильно запарились, кто живым остался. Переобуваюсь в немецком окопе, чуть не на голову мне Хворостов. Капитан, веселый, выбритый, он всегда щеголем был, Сергей-то. Я, разумеется, отворотился, но он меня опознал. "Неужели?" - спрашивает. Ну что мне отвечать? Я, дескать, не я? Куда денешься? Все ему и рассказал, попросил только: не лишайте возможности воевать. Он меня в контрразведку. Все докладывает своему начальству, а у самого слезы из глаз - горохом. Вообще, чувствительная произошла сцена. Рассказал мою биографию: он-де из числа ветеранов-чекистов, его Дзержинский хорошо знал по делу Поля Дюкса (помните, я вам докладывал на занятиях?), вспомнил приключения мои с Борисом Савинковым, Лациса вспомнил и все такое прочее. Чтобы антимонию не разводить, оставили меня при контрразведке. Языки-то я знаю, немецкий получше других. Вначале переводчиком. Народ у них подобрался стоящий, культурный, интересно работали, с выдумкой, с горячностью. Ну и начальник - мужик бесстрашный. Поверил мне абсолютно, доложил командующему все как есть, тот меня к себе пригласил...