- Зажигалка, по-вашему, тоже советская?
- Зажигалки у него навалом на столе лежали. Я попросил.
- Вы понимали, что по этой зажигалке вас разоблачить могут?
Ионов помолчал.
- Зачем? - погодя спросил он. - Разве у солдата трофея быть не может?
- И таблетки он вам тоже дал после вашей просьбы?
- Таблетки сам отпустил. От простуды, сказал. Насыпал из банки в бумажку.
- Предупредил, что немецкие?
- А на них разве написано?
За перегородкой кто-то ухнул тяжело, как филин. Павел Петрович заругался: он не любил, когда ему мешали оперировать, а с наркозом в бригаде нынче было туго.
- Выполнение террористического акта кому лично было поручено? стараясь говорить серьезно, спросил Локотков. - Вам, Серому или Козачкову?
- А это как случай выйдет, - с готовностью разъяснил Ионов. - Серый, например, был раньше поваром первой руки. У него имелось задание - взойти в доверие на кухне и самому генералу готовить ихние порционные блюда. А для того случая - ампулы, что вы отобрали. Яд, четыре сбоку - ваших нет.
Иван Егорович отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
- У вас какая была задача?
- Я шофер, - произнес Ионов. - Первого класса шофер, генералы же часто в шоферах нуждаются. Это господин Грейфе нам разъяснил. Козачков же для связи предназначенный, чтобы сообщение дать, когда дело будет сделано.
- Ну, а остальные, те, кого вы поджидали?
- Мы людей не поджидали, - после паузы произнес Ионов, - мы груз поджидали. Взрывчатку и еще различные детали, чтобы взорвать этого генерала-разведчика.
- И взорвали бы?
- Если скажу "нет", не поверите, - угрюмо произнес Ионов. - Теперь хоть лопни, никто не поверит, этого мы недоучли.
- Зачем же вы тогда убежали, если действительно повиниться хотели?
За дощатой перегородкой густой голос попросил:
- Ты бы полегче, Павел Петрович, я тебе не лошадь!
- Руками не цапай! - опять заругался Знаменский. - Объяснял же: инфекцию внесешь...
- Еще вопрос, - сказал Локотков, - какое этому матросу имя и отчество?
Террорист Ионов подумал и пожал плечами.
- Ни к чему мне было, - ответил он, - одел, вооружил, пищу-питание выдал - и будь здоров, не кашляй...
Но Иван Егорович матросом интересовался всерьез. Он и лампадных мужичков про матроса выспрашивал, и других прежних своих клиентов и пациентов, как любил обозначать словесно агентуру противника. Уже давно возникла у Локоткова концепция, которая всегда подтверждалась. Матрос нарочно снабжал агентуру чем-либо немецким - часами ли, компасом ли, зажигалкой ли, а то и таблетками, и особой ампулкой немецкого происхождения: дескать, не зевайте там, други мои и кореши, за линией фронта, не сбежать мне, одноногому, а вот вам от меня знак - это агент, шпион, диверсант, обратите внимание на мелкую мелочь, не прозевайте, не прохлопайте!
С партизанами матрос связан не был, но имелись сведения, что связаться он желал. Но за той колючей проволокой, где было его обиталище и где находились немецкие каптерки и склады, за хромым следили во все глаза, о чем он даже дал понять человеку Локоткова, и на этом разговоре все вновь надолго оборвалось.
Обдумывая на ходу деятельность матроса, Иван Егорович направился к себе в землянку немного передохнуть. По пути услышал он голос Лазарева. Саша пел свою любимую, с коленцами и подсвистыванием, песню:
Прощайте, глазки голубые,
Прощайте, русы волоса...
Здесь Александр засвистал кенарем. Локотков оглянулся: Саша шел к строящейся баньке и пел:
Прощайте, кудри навитые,
Прощай, любимый, навсегда...
"Даст же природа одному человеку!" - подумал Локотков даже с удивлением. От этого звонкого, дерзкого, как все в Лазареве, голоса у Ивана Егоровича повеселело на душе, поганые террористы с их медовыми покаяниями словно бы растаяли и совсем уже неожиданно пришло в голову: "Непременно надо этому Лазареву человеком войну окончить. Ему бочком-петушком проскочить никак нельзя. Невозможно ему по среднему счету!"
Сам же Лазарев в это время как ни в чем не бывало, выбритый, стройный, очень красивый, даже немножко слишком для партизана щеголеватый, явился к своей "артели напрасный труд", как он довольно метко их назвал, потому что лагерь вечно переезжал и плотники опять начинали все с самого начала, осведомился, почему-де не приветствуют, и закурил. Ребята рубили сруб для баньки, жала топоров посверкивали на лесном нежарком солнце.
- Работать надо с огоньком, - сказал Лазарев. - Так и видно по вас, что нестроевой взвод! До смешного!
- Иди ты знаешь куда! - сказал ему рыжий плотник. - Учитель отыскался. Мы красные партизаны, и про нас былинники речистые ведут рассказ, а ты...
- Я, между прочим, вполне могу в морду врезать! - посулил Лазарев.
Плотник бросил топор, выпрямился.
Другой, огромный, бородатый, закричал старческим тенором:
- Эй, вы, ополоумели?
Рыжего ударила припадочная дрожь, ничего не слыша, он рванулся на Лазарева, тот отпихнул его одной рукой, но не сильно и попросил:
- Не вяжись. Прости, если не так сказал. Ты в моей шкуре не был, не знаешь!
Бородатый оттянул рыжего на себя, другие тоже ввязались, чтобы не проливать кровь. У рыжего фашисты спалили живьем всю семью, он не мог вдаваться ни в какие биографии. Лазарева же предупредили:
- Живи тише. На тебе печать, покуда не отмоешь - молчи в тряпочку.
- Это так, - согласился Лазарев, - я разве спорю? Про то и разговор. Обидно только бывает на свою судьбу. Моешь, моешь - никак не отстирать.
После замирения бородатый осведомился, за что Лазарев был подвергнут репрессии в виде ареста и содержания под стражей. Саша подумал и ответил: ввергли его в узилище за дело, позволил себе нарушить принятый тут порядок, так пусть же все видят на его печальном примере суровое предупреждение для себя. Хоть тут и партизаны, но дисциплина у них гвардейская, в чем Лазарев и убедился на собственной шкуре.
Ответ понравился, даже рыжий молча кивнул головой.
Погодя Лазарев заявил, что верхний венец срублен неправильно, потом высчитал на обороте своей предсмертной записки о доверии высоту трубы, после, хоть и не был тут старшим, нарядил людей за глиной к оврагу и, наконец, сам взял в сильные руки топор и с красивой легкостью, словно напоказ, принялся тесать могучий ствол сосны.