- Да ты что, в самом деле плотник? - спросил у Лазарева проходивший мимо подрывник Ерофеев, - Или кто ты?
- Я, товарищ командир, плотник-медник, злой жестянщик, - ответил Саша, - а если желаете знать для дела, то я лучший в мире мотоциклист, да вот война помешала в гонщики выйти...
- А давеча, я видел, автомат чинил, - сказал Ерофеев.
- И это могу, - воткнув топор в дерево, ответил Лазарев. - Я все могу. У меня руки золотые, зрение абсолютное, голова - другой такой не сыщешь и голосовые данные для Большого театра СССР.
- Вот дает! - удивился Ерофеев.
- Думаете, шучу? - осведомился Саша серьезно и даже печально. - Я не хвастаю, честное слово. Такой уж я человек, на все способный. Одна была неудача - в плен попал, больше не будет.
- Убить еще могут, - садясь на ствол сосны рядом с Лазаревым, вздохнул Ерофеев. - Война не завтра окончится.
- Теперь меня убить нельзя, - со странным и веселым блеском в глазах ответил Лазарев. - Не для того я сюда пришел, чтобы меня убили. Я на большие дела пришел, вот увидите...
- Ишь какой! - опять удивился Ерофеев.
- А что? Обо мне, может, и статьи напишут, и стихи, и песни...
- Скромен ты, парень!
- Был скромен, весь вышел, - опять загадочно ответил Саша. - Надоело! Погодите, еще прочитаете обо мне стишок.
Стишок не стишок, но документы о Саше Лазареве, документы малословные, точные, написанные жестким языком военного времени, положены на вечное хранение, а повесть эта пусть послужит памятью о жизни Александра Ивановича Лазарева, о котором мы ничего не знаем, кроме изложенного в этой повести. И очень будем благодарны тем читателям, которые вдруг что-либо вспомнят об этом примечательном человеке, родившемся в 1919 году в городе Павлове, Горьковской области, чем и исчерпываются все наши биографические данные...
...Пошабашив на строительстве бани, Лазарев съел котелок супу с глухарем, одернул на себе германский китель и отправился без приглашения к Ивану Егоровичу.
Локоткова опять крутила ненавистная злая лихорадка, но, несмотря на недомогание, встретил он Сашу приветливо и велел ему присесть.
- Слышал, раздал свои кулацкие запасы гранат? - спросил он.
- Было такое дело, - чинно садясь, ответил Лазарев.
- По зову сердца или под нажимом?
- Товарищ Шанина воспитательную работу провела, - сухо произнес Лазарев. - Разъяснила про коллектив...
Он вдруг вспыхнул:
- Будто я сам не знал, что такое коллектив. А здесь, когда все законные, все военные, всем оружие и боеприпасы положены...
- Не шуми! - попросил Иван Егорович. - У меня температура.
И, помолчав, осведомился:
- Слышно, после победы собираешься в артисты податься, на оперную сцену? Будто голос у тебя прорезывается исключительный?
- В артисты навряд ли сгожусь, - ответил Саша. - Уже совался. Говорят, у меня скованность движений. По радио петь буду, это возможно. А специальность себе изберу точную - дома людям строить, детясли там, больницы.
- В архитектуру прорвешься?
- Возможный вариант.
Отвечал на вопросы Лазарев тщательно, но что-то его тревожило.
- Ты за делом зашел? - спросил Локотков.
- Да вроде бы оно и не дело. Скорее, просьба. У меня, видите ли, товарищ Локотков, есть один друг...
- Девушка? - вдруг огорчившись за Ингу, спросил Иван Егорович.
- Зачем девушка? Мужчина, товарищ. Он ко мне хорош был, много мне дал, если так можно выразиться. И наверное, сильно переживал за меня... Это ведь называется "пропавший без вести". Так вот, хотел бы я отправить ему письмо.
- Письмо рано, - перемогшись от приступа озноба, произнес Иван Егорович. - Погоди с письмами...
- С чем же мне не погодить? - спросил Лазарев. - Разве есть хоть что-либо, с чем мне можно не годить?
Голос его задрожал.
- Фамилия-то давешнего подполковника - Петушков? - яростно осведомился Саша. - Точно, Петушков. Так знаете, как оно все называется? Петушковщина, словно выругался он и тотчас же повторил: - Петушковщина. Один больше ею начинен, этой петушковщиной, другой меньше, но все едино - петушковщина, от которой уже и дышать вовсе невозможно. Сделайте рентген такой, просмотрите насквозь, ведь и мы люди, дайте нам полностью оправдать...
- Что ты именуешь "полностью оправдать"?
- Именую, если подвиг, но как его осуществить опять-таки без доверия? Как?
- Поживешь - увидишь.
- Живу, да не вижу.
- А тебе пока и не положено видеть Выйдет время, разглядишь, и стыдно тебе покажется, что ты меня петуховщиной какой-то попрекал. Письмо другу напишешь, а что в нем? Что? Ты его потом, после всего напиши, когда будет про что. Петушковщина... Дурак ты, вот кто! Я тебя на большое дело готовлю, а ты мне темную муру лопочешь про недоверие. Ты мне на серьезную работу необходим, а автоматчиков пока мы имеем не бедное число. Автомат ему не доверили! Петушковщина... или как там... Я тебе во втором эшелоне и вообще на подхвате не дам в люди выйти. И мелкими стычками с противником - не дам. Оно конечно, оно так, как ты в песне поешь, - жалко "солнышка на небе да любви на земле", но подлецу, Сашка, и солнышко не светит, и любовь вроде не в любовь. Так что я тебя из этого переплета иначе как с большим орденом не выпущу, и не надейся, тем более что хоть оно дело и не мое, но, как предполагаю, "любовь на земле" тоже у тебя на подходах...
- Это вы про что? - не оборачиваясь к Локоткову, спросил Саша.
- Может, и сам догадаешься? Только предупреждаю: шуточки тут места иметь не могут. Она девушка замечательная, ты в себе прежде разберись...
- А может, это мое личное дело? - показал зубы Лазарев. - В крайнем случае, мое да ее? Или теперь вся моя жизнь под рентгеном пройдет?
Они помолчали. Слишком уж крут сделался разговор.
- Что же касается подвига, - смягчившись, но все еще сурово произнес Лазарев, - то в нестроевом взводе его осуществить трудновато. Баньку, например, отстроим, попаримся, а дальше?
Локотков усмехнулся:
- У тебя другая банька будет! И не без пара.
Его опять стала выкручивать лихорадка, так, что даже он не сдюжил и со стоном накрылся старым полушубком. И ноги болели, и голова гудела, и холод проносился по всему телу...
- Может, покурите? - спросил Саша.
- Сверни.
Лазарев свернул, прикурил, затянулся и отдал козью ножку Ивану Егоровичу. Но себе свернуть постеснялся, хоть курить ему хотелось до одури.