- Побрехушки, - спокойно сказал Локотков и вернул своему наибольшему геббельсовское изделие.
Начальство еще поиграло массивной бровью. Игра эта означала его полнейшую осведомленность. А также и то, что он хоть и знает, но не скажет.
- А не влопаешься в ловушку?
- Мне в ловушку никак нельзя, - со вздохом произнес Иван Егорович. - Я чекист и предпочитаю в свои ловушки фашистов заманивать...
Закурив "Северную Пальмиру", начальство проинструктировало Ивана Егоровича в том смысле, как Локоткову следует выстрелить себе в висок, если все-таки он "влопается". И это поучение старший лейтенант выслушал молча. И ушел после слов насчет того, что "может быть свободным". Впрочем, начальство за эту фразу он не осудил: тот ведь уже говорил по телефону и, при высокой своей ответственности, не обязан был находить подходящие формулировки для каждого старшего лейтенанта. А может быть, такая манера провожать на задание соответствовала авторитету наибольшего. Ведь не пожимать же руку всем многочисленным своим подчиненным, отправляющимся на задания, тут и рука не выдержит, кто же тогда станет подписывать важные бумаги?
На аэродром по тихому, сосредоточенному, хмурому Ленинграду Локотков ехал со своим дружком и в некотором смысле учителем Михаилом Ивановичем. Старая "эмка" ползла медленно, мотор чихал и захлебывался. Оба друга были людьми в высшей степени скромными, и потому в назначенном месте Иван Егорович получил продовольствие только лишь сухарями и сахаром: ни консервов, ни концентратов, ни сала ему не дали. Михаил Иванович распалился на несправедливость, но ввиду того, что сказать, куда именно и зачем отправляется Локотков, не мог, то так и кончилось - сухарями и кульком рафинада.
- Ничего, были бы кости, а мясо нарастет! - утешился Локотков.
- Насчет костей у тебя хорошо, - поддержал Михаил Иванович. Вернешься, я из них недодачу выбью, ты имей в виду!
Локотков улыбнулся:
- Как же, ты выбьешь!
На аэродроме, аккуратно пережевывая сухари, они в осторожных выражениях поговорили о том, что, когда человек отправляется на особое задание, его бы надо снабжать повнимательнее.
- Но с другой стороны, если вдуматься, - сказал Локотков, - то на войне все задания особые.
Михаил Иванович не согласился:
- Твое, Иван Егорович, среди особых особое. Твое задание - людей выводить, спасать. Там не десятки, там народу много, и одна у них надежда на тебя. Ты в полной форме должен быть, там и топи, и фрицы поблизости, там тяжело, Иван Егорович...
- А есть где полегче? - со вздохом спросил Локотков. - Впрочем, наверное, есть. Но опять же, совесть...
И сконфузился, словно сказал что-то совсем излишнее.
- Неполадок тут еще хватает, - сказал Михаил Иванович и отказался от второго сухаря. - Девчонку тут одну недавно я отправлял, так потеряла она продовольствие. Хорошая девочка, идейная. Ждать отказалась. А представляешь - там, на временно оккупированной территории, из-за такой бюрократии что может сделаться? Какое горе?
Подошел пилот, спросил, небрежно козырнув:
- Кто идет в рейс?
- Вот он, - сказал про друга Михаил Иванович.
- Парашютным мастерством владеете?
- А ты мне, друг-товарищ, покажи, чего там дергать, - сказал, вставая, Локотков. Он еще дожевывал свой сухарь и хрупал сахаром. - Небось наука не такая уж мудрая.
Пилот показал, Иван Егорович понял. Под рев мотора Локотков обнялся с Михаилом Ивановичем. И те слова, которые должно было сказать наибольшее начальство, тут сказал Михаил Иванович.
- Надеемся на тебя, - закричал в ухо Локоткову Михаил Иванович, давай, Ваня, покажи на деле, что такое государственная безопасность!
Через пятьдесят пять минут лету Локотков осуществил свой первый, не по собственной воле затяжной прыжок: спервоначалу не за то потянул.
Но и здесь самообладание не оставило его, он разобрался, и когда очухался от непривычных ощущений парящей птицы, то сразу оказался в объятиях измученных лишениями окруженцев.
Посидели, поговорили, обсудили обстановку. А не более как через час колонна уже была на марше. Сильный и крепкий в кости, молчаливый и голодный, охотник и рыболов, знающий Псковщину, как свою комнату, Локотков вывел без потерь на соединение с Красной Армией эту группу и уже опытным парашютистом прыгнул в другую, потом в третью, коротко представляясь каждый раз старшему начальнику. И слова "государственная безопасность" в этих мокрых и холодных осенних лесах, в болотах и топях, среди замученных людей звучали совсем по-особому, звучали так, что этот костистый, с ввалившимися глазницами солдат есть особый представитель, уполномоченный государством обезопасить воинов от нависшей над ними жестокой гибели.
Так, раз за разом спрыгивал к окруженцам старший лейтенант Локотков, а когда вывел всех, то доложился по начальству и на вопрос о том, кто там и как готовился к капитуляции, коротко ответил:
- Такие явления не наблюдал ни разу.
- Может, плохо наблюдали, оттого и такие явления "не наблюдали"?
И наибольший опять повел своей косматой бровью и выразил лицом привычное: "Я-то знаю, да не скажу!"
Иван Егорович смолчал.
Наибольший был и прыток, и дотошен.
- Ищущий обрящет! - любил говаривать он в ту пору, расхаживая по своему кабинету и вглядываясь в зеркального блеска носки собственных сапог. Твердо и неукоснительно верил этот ферт в то, что если только изменников тщательно искать, то они непременно отыщутся. И Локоткову он сказал, что-де "ищущий обрящет", ответное же его молчание принял как знак согласия, потому что какой же старший лейтенант посмеет иметь свое мнение, противное мнению главного начальника? А начальник еще походил и несколько раз выразил свои твердые взгляды на то, что все наши неуспехи на фронтах происходят исключительно по причинам ротозейства таких "работничков", как Локотков, которые не желают "профилактировать" язву предательств и измен. И привел некий авиационный пример, к которому Иван Егорович не имел ни малейшего отношения.