Это был известный всему городку возчик Парфеныч, инвалид Великой Отечественной войны, в связи с тяжелыми ранениями и без ноги списанный в чистую.
Надеясь, что непосредственный участник боев с фашизмом лично торопится пожать мне руку за мой героический труд, я сделал шаг к нему навстречу.
Но он с ненавистью глянул на меня и откачнулся.
- Ух ты, гитлеровская морда! - хрипло взревел он. - Получай, фашист вонючий! - И он изо всех сил плюнул, целясь в мои излишне натуралистические усики...
Меня спасла только малорослость, прикрытая козырьком огромной фуражки. Плевок смачно шлепнулся на поверхность козырька...
Но этот гражданский акт, как ни странно, увенчал всешкольное признание моего таланта!
И именно этим плевком, идущим, что ни говорите, прямо из глубины сердца, потрясенного моим искусством, я до сих пор горжусь больше всего!
Никогда, никогда больше в своей жизни я не подымался до таких высот подлинного реализма!
Никогда, никогда больше в своей - совсем не актерской! - жизни я не испытал прилива такого несказанного творческого вдохновения!
Конечно, я не Качалов и не Смоктуновский. Но я уверен, что даже им, этим признанным корифеям театральных подмостков, ни разу на своем веку не приходилось сталкиваться с такой исчерпывающей рецензией на свой труд, с оценкой выше, чем плевок одноногого театрала Парфеныча...
НИЧЕГО НЕ СЛУЧИТСЯ!
Когда Тоська Ступина в знакомом красном сарафанчике появилась в конце улицы, я сразу же заметил ее. Заметил, потому что именно ее появления ждал вот уже с полчаса, делая вид, что никого не жду, зорко поглядывая на немного покривившийся угол ее дома с мезонином. Заметил, но, конечно, не подал ей никакого знака и, независимо засунув руки в карманы, негромко насвистывая, двинулся к Новому мосту через речку Ельну.
Мы шли вроде бы отдельно друг от друга, связанные тем не менее тонкой ниточкой взаимного доверия и секретным разговором, который произошел накануне. Мы с Тоськой сговорились пойти в устье Ельны - покататься на бревнах.
Я никогда и никому в мире не признался бы, что Тоська Ступина нравится мне больше всех девчонок в нашем четвертом классе.
Мое мальчишеское воображение неотступно преследовала ее черная прямая челочка, немного похожая на лошадиную, и ее круглые, цвета перезрелой вишни, глаза. Пожалуй, я только раз - совсем уж малышом, еще до войны - видел такую темную, почти черную вишню, и было втайне сладко и щекотно внутри оттого, что Тоськины глаза вызывали у меня такие далекие воспоминания...
И еще Тоська была загадочно, не по-нашему смуглой. Не загорелой летом на даровом солнце, как мы все, а именно смуглой, и зимой, скудным северным днем, на общем фоне бледных и беловолосых наших девчонок ее щеки светились каким-то особенным, жгучим и вызывающим любопытство румянцем.
Тоськина мать была похожа на цыганку чернотой своих волос с отливом, смуглявостью и в особенности веселым, звонким характером. А Тоськин отец умер уже после Победы от старой запущенной раны у всех на глазах, и хоронили его всем городком как героя войны: впереди на подушках несли ордена... Так что Тоськина многодетная семья - еще два брата и три сестры кроме нее росли военными сиротами. Как я.
Мне нравилось, что Тоська никогда не унывает, не хнычет, хоть житье у них без отца было очень нелегким, а помогает матери воспитывать последыша Кольку - тоже чернявого, круглоглазого крикуна. Но речь сейчас не о Кольке.
Я бы не сказал никогда Тоське, что она нравится мне больше всех девчонок, хоть режь меня самым острым ножом на куски по двести граммов.
По Новому мосту - а он действительно новый, построенный совсем недавно вместо сгоревшего, - мы следовали уже гораздо ближе друг к другу, хоть все еще на некотором безопасном расстоянии. Зато мы одинаково сильно ударяли пятками по звонким, пахучим в жару доскам настила так, что они гудели от наших шагов. И если бы в этот момент Тоська Ступина взглянула на меня своими ишневыми глазами и спросила: "Слабо прыгнуть?" - я не задумываясь вскочил бы на перила с выступающими на них каплями янтарной смолы и сиганул бы "солдатиком" вниз, как делали это взрослые ребята во время купанья.
Но думается мне, Тоська обо всем сама давно догадалась, а в том, что ради нее я могу прыгнуть с моста, и вовсе была уверена. Потому что ни разу ни о чем подобном меня не попросила...
Мы благополучно, никем не замеченные, миновали мост, за мостом свернули вправо по течению и уже вместе перепрыгнули жердяной перелаз у ячменного поля. А там береговой тропкой оставалось пройти километра полтора к устью Ельны, где она впадала в другую реку, покрупнее. Та река была лесосплавной, и даже сейчас, когда вода спала, по ней то и дело, в одиночку и пачками, проплывали сосновые стволы с верховьев, застревая на отмелях. Они-то нам и были нужны!
Кататься на бревнах - дело тонкое, тут требуются искусство и сноровка. Конечно, мы с Тоськой не претендовали на искусство старых опытных лесосплавщиков. Из них каждый в самый лесосплав, в полную воду, когда лес идет по воде густо, россыпью, по этим бревнышкам плывущим, как по неподвижным половицам, реку перебегают. А бревна-то живые!
Еще и такой фокус на спор проделывали на глазах у публики: с одного берега реки на другой перевозили бутылку с водой, поставив ее на один конец бревна. А сам-то спорщик с голым багром на другом конце бревна балансирует. Стоит, приплясывает, только бахилы сверкают, ну а багром подгребает да другие бревна отпихивает.
Наши с Тоськой развлечения были, понятно, поскромнее. Мы выбирали осевшее на отмели бревно и, поднатужившись, сталкивали его в воду. Потом к нему подводили другое и оседлывали сразу два бревна, сидя по концам. На таком, ничем не скрепленном, кроме наших ног, шевелящемся плоту плыть было весело и интересно. Подгребая ладонями, брызгаясь и смеясь, мы выбирались на середину, на стрежень. Там мы у не могли справиться с течением, поэтому, перекувырнувшись и сверкнув пятками, ыы покидали наш дредноут и плыли к берегу. За Тоську я не боялся - она плавала как рыба.
А иногда мы устраивали - тоже сидя - гонки каждый на одном бревне: кто проплывет дальше, не перевернувшись. Это мы проделывали чаще всего на мелководье, в устье Ельны, чтобы зря не терять каждый раз бревна. По правилам гонок, в этом виде состязаний разрешалось для скорости упираться ногами в дно, но разве это могло спасти от переверты-вания? Мы шлепались в воду, оказывались под бревнами, обдирали ноги об сучки, ныряли, топили друг друга, и на какое-то время я даже забывал, что Тоська - девочка с челкой и вишневыми глазами.
Но когда она вылезала на берег... Фигурка у нее была ладная, длинные ноги золотились от загара, а у синих сатиновых трусиков оставался ослепительно белый краешек. Она купалась обычно в белой маечке, и когда, мокрая, подымала руки, отжимая волосы, маечка обтягивала ее так, что казалось, под майку у Тоськи были засунуты два небольших яблочка-дичка. Я честно, изо всех сил старался не замечать эти яблочки...
Посинев от долгого, многочасового купания, мы обстоятельно выкатывались со всех сторон в песке до полной неузнаваемости и валились животами на горячую прибрежную отмель. Отдышавшись и перестав стучать зубами, мы со страстью предавались двум занятиям: искали "жерновки" и играли в "плювки".
Для поисков "жерновков" нужны были терпение и зоркость. "Жерновками" у нас назывались загадочные, размером с ноготь мизинца, совершенно круглые, плоские, слегка шероховатые на ощупь камешки с маленькой сквозной дырочкой точно по центру. И впрямь словно мельничные жерновки для лилипутов!