На каток как-то целой компанией пошли и договорились после катка не расходиться, а всем вместе поехать к Саше танцевать. Ну, катались мы с ним, катались, ребят растеряли, конечно. Забрались в дальнюю аллею, смотрим-кафе.
— Ох, матушка! Кафе, тепло… Зайдем съедим чего-нибудь, погреемся.
Зашли, посидели. Разморило нас, да так, наверно, часа два и прошло. Спохватились, выходим — торопиться надо: наши же ждут!
— Неудобно как получилось, Ириша, а? Давай что-нибудь придумаем… Хромай!
— Нет, я не буду. Хватит с меня! Сам хромай…
Идет, хромает, да так натурально! Я его под руку поддерживаю. Ребята ждут, сердитые, ругаются — где были, что случилось, трам-тарарам, двадцать-восемнадцать…
— Не кричите, пожалуйста! Саша ногу вывихнул, в медпункт ходили…
Сидит, здоровый, охает, на меня косится, а ему девчонки ботинок зашнуровывают. И до трамвая чуть ли не на руках несли. А с друзьями своими он меня так знакомил:
— Вот это Юрий (или там — Михаил). Прекрасный человек, вы друг другу непременно понравитесь, полюбите, поженитесь, а я, на вас глядя, буду счастлив…
В кино с ним как-то пошли. Холодина была — январь, ветер. И он почему-то все время правую руку за пазухой держал.
— Саша, — спрашиваю, — у тебя что, варежки нет?
— Ага… — отвечает.
— Так возьми мою.
— Нет… — И таким напускным суровым тоном, которого у него никогда не бывало: — Это, знаешь, не по-мужски… Ну, сели. Места в девятом ряду, кажется. Фильм крутится, ужасно скучный. Я уж вздыхать начинаю и на Сашу поглядываю. А он сидит, как статуя, хоть бы ухом повел. И знаю ведь, что и ему скучно тоже.
Вдруг, только я отвернулась, он что-то тяжелое и круглое ко мне на колени кладет. Я снимаю перчатку, трогаю и не понимаю, что это такое: как будто большая кедровая шишка. Только пахнет очень нежно.
— Ешь, — говорит Саша страшным шепотом. — Это ананас. Его буржуи едят. Это отцу какой-то аргентинский деятель привез.
Мне маленький ножик дает и повторяет:
— Режь и ешь!
Я и стала есть. Режу и ем. Вся соком облилась. И на картину не смотрю. А на запах все оборачиваются и почему-то возмущенно шушукаются, хоть мы сидим совершенно тихо…
…Ирина Васильевна вздохнула и посмотрела на меня долгим и усталым взглядом. Потом с почти неуловимой иронией сказала:
— И сколько бы я потом в своей жизни всяких заморских фруктов ни ела я ведь ботаник, селекционер, — ни один не показался мне таким, ну вот до боли в сердце, вкусным, как тот, январский ананас…
О том, чтобы пожениться, у нас с ним никогда и разговора не возникало. Просто нам так хотелось все время — ну, каждую минуточку, вместе быть, что это уж само собой разумелось. И как это называться будет — совершенно нас не заботило.
Она надолго замолчала.
— Что же было дальше? Почему вы не вместе? — осторожно спросил я и добавил: — Где теперь Саша… Александр Ильич?
— Знаете, — сказала вдруг, словно очнувшись, Ирина Васильевна, — я не выношу ледоход на Неве. Странно, да? Пожалуй, одно из радостнейших событий весны, торжественное обновление жизни, а я смотрю — и мне всякий раз плакать хочется.
Руки ее, как затравленные зверьки, судорожно заметались по маленькому столику и наконец замерли, вцепившись в края столешницы.
— Никогда я не думала, что голубой весенний день может таким черным оказаться. Такой сияющий день, такой солнечный, когда тебя ну до самого донышка влажным апрельским ветром промоет. Ходишь звонкая, как колокольчик, чистая внутри и снаружи, сердце словно бокал с шампанским — так и пузырится, радостью налитое, дыхание сдерживаешь, чтоб счастье не расплескалось. И любить до смерти хочется. Я и любила… — горько улыбнувшись, выдохнула она. — До самой смерти…
Гуляли мы с Сашей над Невой. Лед потемнел уже, набух, большие промоины открылись. Помните, такие полукруглые спуски к Неве есть на Дворцовой набережной? У Зимней канавки все и случилось. Мальчишка какой-то, паршивец, вздумал около берега на льдине покататься. А лед набухший, мягкий. Проломился под ним, конечно. Мы смотрим: народ толпится, кричат, ахают, руками машут. И самое-то обидное — совсем рядом мальчик-то, метрах в шести от берега за край льдины еще де ни плакать не может. Ему связанные ремни от брюк бросили, да разве докинешь? Какой-то дурак за милицией побежал. Саша, смотрю, вздрогнул и говорит мне этак быстро:
— Знаешь, матушка, мне чего-то выкупаться хочется…
Шутит, а у самого глаза серые-серые, серьезные, и чертенят в них совсем нет. Сбросил он плащ и пиджак. Я его удержать даже не пытаюсь — вижу, что через несколько минут мальчишку под лед утащит. А вода страшная, черная… В эту ледяную кашу Саша со ступенек и спрыгнул…