— Сейчас... иду, — ответил он, продолжая держать вещмешок в руках.
— Что случилось? — снова спросил Егоров. — Положите мешок, объясните, что же произошло?
Соловьев опустил вещмешок на пол, медленно приблизился к столу.
— Я, товарищ лейтенант, хотел обратиться к вам с просьбой, — как-то нерешительно начал он. — Если вы располагаете временем, прошу выслушать меня. Если вы помните, когда мы переходили сюда, я по вашему приказу остался сопровождать имущество полка. Все уже было упаковано и погружено, когда какие-то гражданские люди принесли раненого солдата. Ранение было тяжелое, смертельное. Автоматная очередь в живот. А солдат был в полном сознании. Говорил, повторяя одно и то же: «Я поправлюсь, мы с тобой дойдем до Берлина. Если умру, ты отомсти за меня... отомсти...». Мы оказались земляками. Он умер по дороге в медсанбат. Он умер, но его слова день и ночь стоят у меня в ушах... — Соловьев поглядел в окно, вздохнул. — Поэтому прошу вас, товарищ лейтенант, отпустить меня на передовую.
— Просишься в бой? В стрелковую роту? — Егоров не смог скрыть удивления.
— Именно так, товарищ лейтенант, в бой, в атаку, с винтовкой в руках, — мимолетная усмешка тронула губы сержанта. — Если я вас не убедил, то есть не обосновал причину тому, добавлю еще: меня мучает совесть, что я отсиживаюсь в штабе, когда другие гибнут. Что я скажу людям, землякам после войны?..
— Прекратите демагогию, сержант! — не выдержал Егоров. Он чувствовал фальшь и в голосе Соловьева, и в самих словах, видел его уклончивый взгляд, и в нем нарастала неприязнь к нему. Егоров знал Соловьева как хорошего радиста, исполнительного, дисциплинированного солдата. Ну, а что же он представляет собой как человек? Необщительный, даже скрытный, и это все. А может быть, его в самом деле совесть мучает? Хотя по виду этого не скажешь... — Я просто так замены вам не найду, сержант, — произнес Егоров хмуро. — Но вопроса не снимаю. Обдумаю. Можете идти...
Соловьев как-то заискивающе улыбнулся и вышел.
Лейтенант Егоров снова взялся за документы, но сосредоточиться не мог. Мысли крутили вокруг сержанта и его неожиданной просьбы. Поражало его поведение радиста, словно увидел его с изнанки, и это было неприятно, вызывало недоверие и подозрительность.
— Каков же он тип, — раздраженно заключил Егоров, складывая документы в папку, — святой мученик...
В это время в кабинет вошел капитан Обухов.
— Ты все корпишь? А я ищу тебя в столовой, — проговорил весело. — Почему такой смурной, лейтенант?
— Всевидящее око контрразведки, — усмехнулся Егоров. — Присядь, послушай. Тут у меня произошел странный разговор...
— Чего же здесь странного, не пойму, — удивленно пожал плечами Обухов, выслушав рассказ лейтенанта. — Каждый рвется на передовую, в бой.
Егоров досадливо поморщился.
— Странность в поведении Соловьева. Если бы он пришел и сказал прямо и просто: «Хочу бить фашистов своими руками» или что-то в этом роде, я бы понял его.
— Ты его в чем-то подозреваешь?
— В неискренности.
— Ну, это не самый большой грех. Может быть, его обстоятельства вынуждают. Личные, семейные...
— А он разве женат?
— Ну, командир! — Обухов весело рассмеялся. — Чему тебя учат в комсомоле? Ты обязан знать и прадедушку, и прабабушку своего подчиненного.
Шутка капитана пришлась в точку.
— Я только сегодня понял, что совсем не знаю своих людей. Это плохо. — Егоров осуждающе покачал головой.
— В этом ты прав, — серьезно заключил Обухов, вставая, — А Соловьева я бы отпустил. Зачем мучить человека. Радиста подберешь. Хочешь, помогу... Ну, а теперь пошли в столовую.
Наш 889-й полк получил приказ о передислокации. К вечеру пошел снег, предвещая наступление зимы. Ночью подразделения вышли на марш. Шли ровно, в темпе, укладываясь в расчетное время. Без задержки переправились через Днепр. Брезжила заря, когда полк вступил в село Стрешин, где было приказано занять исходные позиции для наступления. Стрешин — богатое село, большое. Дома в основном кирпичные, просторные и светлые. Вид село имело совсем мирный, его как будто не коснулась война.
В одном из домов на центральной улице разместился штаб полка. Я обходил комнаты дома, поражаясь уюту и богатой обстановке. Люди в военной форме как-то не вписывались в интерьер, казались лишними, ненужными гостями. Однако они были здесь хозяевами, деловито устраивались, размещали свое имущество. В одной комнате два писаря раскладывали бумаги и карты на столах, машинистка — старший сержант устанавливала свою машинку. Самую дальнюю комнату, выходящую окнами во двор, обживали связисты. Два молодых радиста скучали без дела в ожидании работы, третий, старший, сидел за рацией. Сам командир лейтенант Егоров расположился у окна, наблюдал за двором — там солдаты тянули телефонный кабель. Вид у Егорова был утомленно-настороженный. Да и всех томило ожидание: было известно, что в этот день начнется наступление на деревню Папортное, где противник сосредоточил крупные силы. До приказа, по которому заговорят пушки, руша эту мирную тишину, и который поднимет в атаку все подразделения, оставались считанные часы, может, минуты...