При имени девушки в голосе Казимира прозвучала музыка. Он спрашивал Зосю, граф о нас ничего Торпу не говорил. «Скавронский держит слово», — одобрительно подумал Терлыч.
Некоторое время шли молча. Было тихо. Лишь мелкий дождь шелестел в листве деревьев, будто нашептывал им что-то тревожное, да где-то неподалеку глухо лаяла собака. «Торп говорил, что фон Кугель назвал из Белостока команду пеленгации, — прервал молчание Казимир. — Она скоро прибудет».
Тропинка разветвлялась. Одним концом она бежала в глубь леса, другой вел к дороге на город. Терлыч остановился. Где-то здесь его ждала охрана. Пора было расходиться с Братковским. «Надо ускорить поиски площадки для самолетов. Тянуть дальше нельзя. Раз у фон Кугеля появилось подозрение — надо торопиться!» — «Зося говорила, — отозвался Казимир, — что под Белостоком живет ее дедушка, лесник. Это далеко, но в лагере есть «майбах», на шесть тонн». — «Один «майбах» ничего не решит. Нужно будет захватить перед самой операцией еще пару. Но и тогда Белосток — это далеко и опасно». — «Есть у меня на примете один человек. Бывший вроновец. Проводник отряда. Я это проверяю сейчас, товарищ командир. Дня два мне еще надо».
24. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПОЛКОВНИКА В ОТСТАВКЕ А. М. ВЕСЕНЬЕВА
Сейчас много говорят, пишут, что во время войны-де нравы грубеют, нравственность падает и все такое прочее. Конечно, от крови, что каждый день приходится видеть да и лить тоже, в чем-то грубее становишься. Но, помню, мама моя, бывало, удивлялась. Как трудно, говорила, в войну нам всем приходится. Впору озлобиться и озвереть. А вот не было ж такого! Друг другу помочь старались. Последним делились. Письмо кто от мужа или сына с фронта получит — все село спешило к ней, радость ее разделить и самой согреться возле той радости, надежды набраться. Похоронка в дом придет — тоже все шли туда, чтобы в горе поддержать, хоть часть беды на свои плечи взять. Нет, такой доброты было больше. Я, солдат, все четыре года в окопах провел, от Кавказа до Праги дошел, так скажу: мы во многом добротой своей победили, чистотой своей. Пожалуй, нигде, как на войне, человек по-настоящему не понимает, как она красива, земля наша, дорога, тропинка, что от отцовского дома за околицу ведет. И любят по-настоящему — на войне!
Всякое нынче пишут о женщине тех лет. Правда непреложная в том, что война и женщина несовместимы. Как и война и дети. Но что было, то было. И женщины в окопах. И детишкам того лиха довелось хлебнуть. Скотство? Случалось и такое. Но больше было нежности и красоты. В крови, в грязи мы умели любить так сильно и так светло…
Я видел, как расцвела любовь Димки Коваля и Жени Чернявской. Знал, что Яшка Чобот не совсем ровно дышит к Тане Стройло. Но девчонка объяснила ему, что у нее есть жених, где-то на Северном фронте воюет. И угрюмоватый ворчун Яшка еще бережней стал относиться к ней. Мучился от любви неразделенной, но уважал. За верность, за строгость, за чистоту.
Может, мне повезло, может, все оттого, что командиром у нас был Терлыч, строгий в этих делах человек, но и наши хлопцы, и партизаны батки Апанаса вольностей не допускали. Оберегали девушек, как сестренок младших.
Когда в то утро майор по-своему немногословно сказал мне, что надо идти на поиски Галины, Жени и Димки, я взял с собой Федьку Гарагулю, Василия Крахмаля и сразу же отправился в дорогу. Димка толком так и не объяснил, где он, тот хутор.
Солнце уже висело над деревьями, когда Василь остановился и сделал знак: тихо мол. Потом вопросительно оглянулся на меня: слышишь, командир? «Машина?» — шепотом спросил я. — «Подвода».
Теперь и я разобрал тихий перестук. Он приближался. Из-за густых зарослей можжевельника показалась гривастая голова пегой лошадки. Сбоку шел старик в крепко поношенной конфедератке. За ним брела, держась за подводу, женщина.
Я не сразу узнал Галину. Хотя одета она была, как всегда, в защитную фуфайку. И как всегда, ее русая голова была не покрыта. Подводой правил паренек лет четырнадцати, с копной льняных волос над худым, остроскулым лицом. На груди у него висел автомат. Теперь я увидел, что и старик вооружен, и у Галины за плечом «шмайссер».
Я вышел на тропу, поднял руку. Юнец схватился за автомат, выпустив вожжи, и что-то крикнул по-польски. Старик остановился, вопросительно глянул на меня из-под колючих, на глаза нависающих бровей. Галина вскрикнула и кинулась мне на грудь, забилась, как в лихорадке бьются люди.