С каждым днем Володя становился более уверенным в успехе предприятия, в том, что ему удастся похитить «Иеронима», а еще в том — что похищение это не принесет его совести ни волнений, ни забот.
Во-первых, Дима «подготовил» куртку, имевшую не один лишь большой карман на спине — широкий, для картины, — но и небольшие отделения под инструменты — плоскогубцы, фонарик, отвертку, маленький нож и кусачки. Все — прекрасного качества, импортного производства.
— С таким снаряжением, братишка, — усмехался Дима, надевая куртку на Володю, — не то что в наш Эрмитаж, но и в музей Метрополитен прогуляться можно.
Во-вторых, Дима наконец принес и показал Володе поддельного «Иеронима», и мальчик просто ахнул: на самом деле копия была ничуть не хуже самого шедевра. Живописцу удалось передать не просто малейшие нюансы в технике, но и сделать крошечные трещинки в красочном слое, тончайшие, как паутинка. Подрамник тоже выглядел очень старым, и в целом картине с виду можно было дать все пятьсот лет.
— Ну как?! — радовался Дима, замечая восхищение на лице своего молодого друга. — Да, полна земля русская мастерами, только отечество наше не ценит таких. Зато мы-то, молодые силы государства, еще как ценим и хорошо, заметь, их труд оплачиваем. Вот и посуди, будет такой «Иероним» висеть в своей родной рамочке, так ведь, возможно, только через двести лет смекнут, что это копия. А если и смекнут, так назад и повесят, чтобы лишнего шуму не поднимать. А зачем шуметь? Висит себе тихо и пусть висит. Граждане посетители смотрят, радуются, а что еще надо? А вполне возможно, что наш «Иероним» так будет висеть до Страшного Суда, и ни единый, даже самый прожженный музейный червь не догадается, что это — подделка.
Володя, правда, позволил себе усомниться:
— А почему же тогда вы эту подделку заказчику вашему не отдадите. Пусть себе любуется...
Физиономия Димы приняла кислое выражение — такое обычно появляется у тех, кто случайно разжевал что-то несвежее.
— Да, я понимаю твою озабоченность. Но, знаешь, есть люди, которые страшно любят именно подлинники, пусть даже потускневшие, с осыпавшейся краской, с покоробленным холстом. Это своего рода болезнь, и вот одного такого... больного мы с тобой и вылечим. Это очень богатый больной и способен славно отблагодарить своих врачевателей. Ну так вылечим?
— Ладно, вылечим, пожалуй, — согласился Володя, которого вид отличной копии совершенно успокоил. «А и пусть себе в Эрмитаже повисит, — подумал мальчик про себя. — Этим дурням наплевать, что там — подлинник или подделка. Копия к тому же мне даже больше нравится».
Все эти разговоры Дима и Володя вели все в том же баре спортклуба «Аякс», где мальчик ежедневно занимался. Через пару посещений он мог висеть на брусьях совершенно параллельно полу чуть ли не целый час, и это сильно вдохновило Володю, вложив в его сердце полную уверенность в то, что в камине он с легкостью сумеет продержаться на трубах. И Дима одобрил его достижения, сказав, что иного от него не ожидал.
А как-то наставник притащил в «Аякс» сигнальный датчик, точь-в-точь такой, какой стоял на подрамнике картины, и, передав его Володе, велел хорошенько изучить «достижение советской электронной мысли». Володя взял устройство и дома быстро его освоил, научившись отделять от шкафа, не разъединяя обеих половинок. После чего он сам себе сказал: «Ну, пожалуй, теперь я совсем готов...»
***
Во вторник, в день, намеченный для операции, которую Володя именовал «Святой Иероним», после школы, посещавшейся мальчиком, однако, регулярно, прямо на улице его догнали. Кто-то тронул Володю за плечо, и, обернувшись, он увидел маму. Володя не видел матери уже около двух месяцев, и она показалась ему худой и бледной, совершенно лишенной счастливого облика, присущего людям, нашедшим наконец то, что искали. Но со всем этим Володе бросились в глаза и золотые серьги, которых он прежде у мамы не видел, и эти серьги тут же в сознании мальчика точно зажгли пожар негодования или даже ненависти. «Ради этого, ради этого! — смотрел на серьги ослепленный их блеском мальчик, готовый разрыдаться. — Папка ведь не мог...»