Глава 5
Когда стало очевидным, что Петрозаводск придется оставить, Дмитрий Егорович Тучин был послан в Шелтозерский район в качестве разведчика… Вскоре оккупанты назначили его старостой, что оказалось очень кстати… Ни Гайдину, ни Бошакову, ни Щербаковой не была раскрыта его явка. Тучина берегли вплоть до создания подпольного райкома партии.
…В минуты самых лютых обид бывает у человека удивительное состояние — беззлобие. Не то, что от незатертой жизнью доброты. Не то, что от равнодушия, когда сердце отбито, как пятка, до деревянного бесчувствия. Беззлобие — как зубная боль, от которой нет жизни, но в которой никто не виноват.
Тучин шел мелколесьем к овсяным полям урочища Соссарь. Листья мокро лизали лицо и руки. Наводенели плечи, облипли колени. Было утешительно холодно и одиноко. Сейчас он наладит лабаз, выпалит в сумерки пару патронов. Пустые гильзы и гарь в стволе будут его алиби. Дело в общем-то плевое. Но в привычной, почти инстинктивной осторожности, которую он развивал в себе все эти годы, открылся вдруг мучительно двойственный смысл.
До сих пор все было ясно в его затянувшейся игре с оккупантами. Он был посылкой, отправленной в неизвестность. Миной, заведенной на определенный час. И вся его жизнь, скованная смертельной тайной, была ожиданием этого часа. Действуя, как его учили, он добился всего, о чем только может мечтать разведчик. Свободы общения с людьми и передвижения, доверия полиции и доступа к армейским секретам. Его память перенасыщена. Воля измотана до ночного бреда.
Два года без связи. В роли старосты. С медалью свободы. С охранной грамотой Маннергейма. «Судьба старосты Дмитрия Пильвехинена — яркое свидетельство краха большевистских идей…»
И вот Горбачев. Он был первым, кто пришел к нему с Большой земли.
Горбачев не подал руки.
Потому что он, Тучин, староста, а до́ма, в простенке, застекленная, в рамке, — грамота маршала, регента, президента…
— …Вы член партии?
— Да и нет. Заявление подавал на фронте, в окружении. Был принят, но билет получить не успел. В январе сорокового года ранило, пошли госпитали. После демобилизации заходил в штаб Седьмой армии, но там никаких концов не нашлось — ни части, где служил, ни документов…
— Поможем восстановиться в партии. Считайте себя коммунистом, товарищ Тучин. А пока возьмите вот это.
Отпечатанный на машинке листок:
«Слушали… Постановили.
Исключить за систематическое пьянство и неустойчивость политических взглядов…»
— Как?!
— Так надо, Дмитрий Егорович… У вас была судимость?
— Была. Пятого августа тридцать четвертого года, по статье 120-й. «Служебный подлог без корыстных целей».
— Очень хорошо. Приговор?
— Общественное порицание.
— Маловато, но в общем сойдет. В личном деле судимость зафиксирована?
— Зафиксирована.
— Хорошо. Запомните: это ваши основные документы. Вопросы есть?
— Нету.
— Тогда счастливого пути. Пароль человека, который найдет вас, — «Егор идет к Ивану». Запомните: «Егор идет к Ивану».
…В Вехручье сдался в плен Евгений Заикин. Его послали в разведку, а он встретился с матерью, и она уговорила его сдаться в плен. На допросе сказал, что его сбросили в Таржеполе, недалеко от железной дороги, что с ним еще трое, ждут в лесу, километрах в двух. Повели туда. Ночь. Взяли спящими. Тучин узнал, что среди схваченных Зоя Горбачева. Выпросил у Ориспяя свидание с ней в шелтозерской тюрьме.
После прыжка у нее распухла нога. Плакала. Твердила, как в бреду: «Попался среди нас гад… гад, гад…»
В камере двое полицейских. Весело городил чепуху: ничего, мол, до свадьбы заживет, не то бывает… бывает и так: «Егор идет к Ивану, а Ивана дома нет»… Всматривался в ее глаза. В них никакого отклика. Уж он всматривался! Уловил бы, понял. Не было отклика.
Егор к Ивану не шел…
Под вечер того же дня вышел из штаба полиции вместе с Лаури Ориспяя и начальником земельного отдела Юли Виккари. Напротив бывшего школьного интерната стояла в упряжке лошадь Алексея Николаева из Залесья. Сборщик кожсырья, прислонившись к оглобле, уминал краюху хлеба. Увидев Тучина, крикнул продуманно, смачно:
— Дмитрий Егорович, шкуру не собираетесь сдавать?
Если бы и было что ответить, не смог бы. В ушах и звон, и глухота. Между досками на мостках трава зеленая торчала. В канаве две утки плавали.
— Что он сказал? — спросил Виккари.