— Хрен с ней, с полицией, — успокаивал Реполачев, — был бы, конешным делом, порох в пороховницах.
— Будет порох. — Тучин все еще верил во всемогущество крылатой «мамы». С места не сойду, пока не выколочу. А ты, Федор, вот что, — нетерпеливо подталкивал его к выходу. — Если со мной что неладное — мало ли, бывает и обезьяна с дерева падает, — в таком случае уведешь отряд на Мундуксу. Понял? И не пытайтесь выручать меня голыми руками. Пробирайтесь на Мундуксу, рисковать запрещаю.
Помог Федору опуститься через коридорное окно на картофельные гряды. Настроил рацию на прием. Связь в 12-30, с минуты на минуту.
Эфир всегда казался ему зоопарком, где все зверье в одной клетке — от комара до тигра. Он пробирался к нужной волне сквозь какофонию звуков и не слышал ни топота ног, ни криков, спиной почувствовал смятение воздуха от настежь распахнутой двери, обернулся, сорвал наушники.
— Беги, Митька, беги! — неистово кричал Степан и метался в проеме. — Беги, я прикрою! Беги ты, чертова стерва!
Бросился к окну, сдвинул мешковину — там, на дворе с ревом отбивалась от полицейских Маша. Монтонен накручивал на кулак ее волосы, она все оседала к земле, кричала: «Нету его… нету… у него в Сюрьгу уйдено… ой, в Сюрьгу уйдено.
— Ах, сволочи! — Не помня себя, Тучин бросился на сеновал. Там винтовка и три лимонки. Разрыл винтовку и три лимонки. А тут навалился на него, подмял под себя Степан: «Ты не очень, Митя… ну куда ты?» — приговаривал и плакал… Грохнули выстрелы. Дом, казалось, приподняло и бросило оземь. — Звенели стекла, с крыши сыпалась дранка.
Вот она, минуту полной отрешенности от страха. Погибал отряд. Командиров не подбросили, молодняк растеряется. Умолкнет рация, и самолеты не сбросят оружия.
Сунул Степану лимонку. В распоротую крышу забивало каленые гвозди солнце.
— Сейчас, Степа, станет тихо, и пойдут. Ты как насчет храбрости, Степа?
— Да ну.
— Живыми не сдаемся, Степа.
— Да ладно.
— Давно хотел сказать тебе… ты, братец, — ничего… тучинских кровей… с тобой кашу варить можно… мы напоследок такую кашу сварим, Степа… А гранату верни, у тебя две руки, Степа, ты винтовку бери…
«Финны обстреливали дом минут десять. Потом все стихло. Глянул в щель — финны отходят в сторону Сюрьги. Почему отходят? Поверили Маше, или им просто хотелось поверить? Конец войны… Мы выскочили в окно, что смотрит в сторону поля. Ползком, бросками, через картофельное поле, через рожь на Сорокину гору…»
Так запишет позднее Тучин. Видно, он произошел не от той обезьяны, что падает с дерева…
Глава 5
Дом Тучина обстреливали несколько раз, изрешетили так, что на полу нашли убитую кошку… Объявили, кто знает, где Тучин, да не выдаст, тот будет расстрелян без отрыва от места.
В лощине перед Сорокиной горой рухнули в папоротник. Тихо. Обдает дурманной болотной сырью. За шторой папоротника полощется на верховом ветру близкое, словно наброшенное на конусы елей небо. Голубое небо, под которым неправдоподобно все, что произошло и что могло произойти… Минута усталого бездумья. Пустота без мысли, без счета времени. Как пробуждение от жуткого сна, когда и жуть прошла, растаяла в свете дня, а сердце все еще взаправду бесится в миражных ночных тревогах.
Степку окликнул, как явь. Над хрустким папоротником высунулась голова — губы синие, будто черники наелся. Степку пробирал запоздалый озноб.
— Здорово бегаешь, — похвалил его.
— Д-да и ты не отстал.
— У меня опыт. Я еще в тридцать девятом натренировался. Я, Степка, у второй войны на побегушках, — сказал с тоскливой злостью. Видно, чем сильнее человек, тем труднее дается ему беспомощность. — Как думаешь, в чем дело… какую сволочь благодарить?
— Мартьянова! — вырвалось у Степки, не способного ни на показную черствость, ни на показную доброту.
— Думаешь, Мартьянов… он мог продать?
— Мог и продать. — А глаза виновато-щадящие, словно уравновешивающие упрек.
От Мартьянова руками и ногами открещивались в отряде Бальбин, Бутылкин, Реполачев. Кто-то припомнил его не столь давнее выступление в Шелтозере, на берегу Онежского озера в сосновом бору — с кострами, песнями, речами праздновался двадцать пятого июня Juhannus — Иванов день. Мы, финны, карелы, вепсы, — маленький народ, — говорил, якобы, Мартьянов. — будущее маленьких народов — в единстве. Пусть над каждым из нас машет крылами черный лебедь царства Туонелы и зовет в это далекое будущее. Пусть рыдает над нами мать Лемминкяйнена, но старый добрый Вяйнямейнен снова встал на лыжи, показывая нам путь…