Мой взгляд притягивали тени внизу. Все гробы стояли открытыми, тела покойников полностью видны, окостеневшие пальцы плотно обвязаны концом шнура, уходящего вверх к блоку, а от него к столу, где другой конец шнура присоединялся к старинному колоколу, свисавшему с кронштейна в стене.
Смотритель поставил свою лампу. Я сказал:
— Случалось, что кто-нибудь звонил в эту штуку?
— В колокол. — Теперь я увидел, что он очень стар, самое малое лет восемьдесят, лицо усохшее, слезящиеся глаза. — Однажды, сеньор. Десять лет назад. Молодая девушка. Но она снова умерла через три дня. Ее отец отказывался смириться с этим фактом и не отдавал ее тело в течение целого месяца. В конце концов, полиция была вынуждена вмешаться.
— Нетрудно понять, что им пришлось это сделать.
Он открыл журнал и обмакнул перо в чернильницу.
— Кем вы приходитесь сеньору Бауэру, сеньор? Я обязан внести это в официальную запись.
Я вытащил бумажник и достал из него очередную бумажку в десять долларов.
— Зачем такие формальности, друг мой? Я простой газетчик, проходивший мимо. Я слышал историю и подумал, что, возможно, его узнаю.
Он колебался некоторое время, потом положил ручку и взял фонарь.
— Как скажете, сеньор. Следуйте за мной.
Это оказался самый последний гроб в заднем ряду. Я испытал некоторый шок, когда старик поднял лампу, и стали видны красные губы, блеск зубов и полные, округлые щеки. Затем я сообразил, что, конечно, над ним поработал бальзамировщик. Казалось, мне показывают портновский восковой манекен, совершенно ненатуральное лицо с массой косметики, которое не имело ничего общего ни с одним из тех, что я видел на фотографиях. Но как надеяться на сходство после тридцати прошедших лет? Большая, очень большая разница между сорока пятью и семидесяти пятью.
Когда прозвенел звонок, я едва не лишился сознания, но затем сообразил, что это звонят с улицы. Хьюго сказал:
— Прошу прощенья, сеньор. Кто-то за дверью.
Он ушел, оставив меня у гроба Бауэра. Если на нем и были какие-то кольца, они были сняты, мощные пальцы сплетены на груди, между ними помещен шнур. Его одели в аккуратный синий костюм, белую рубашку и темный галстук. Все вместе выглядело замечательно.
Из коридора послышались голоса. Один определенно принадлежал американцу.
— Вы говорите по-английски? Нет? — Затем тот же голос продолжал по-испански. — Я должен увидеть тело человека, Бауэра. Я прибыл издалека, и время у меня ограничено.
Хьюго пытался протестовать.
— Сеньор, теперь уже поздно. — Но его возражения были отметены в сторону.
— Где тело? Здесь?
Почему-то, возможно, какое-то шестое чувство подсказало мне отступить в темноту угла. В следующий момент я порадовался, что это сделал.
Он вошел в покойницкую и остановился, белые волосы блестели в свете лампы, дождь придал блеск его воинскому плащу, прямые плечи, подтянутая фигура военного, и только белизна волос и подстриженных усов свидетельствовали о том, что ему семьдесят пять.
Не думаю, что мне доводилось испытать подобное удивление, поскольку я видел человека, являвшегося легендой своего времени, генерала Гамильтона Каннинга, награжденного Почетной медалью Конгресса, Крестом за выдающиеся заслуги, Серебряной Звездой, Военной Медалью. Филиппины, высадка в Нормандии, Корея, даже начало Вьетнама. Ходячая история, один из самых уважаемых из ныне живущих американцев.
У него был жесткий характерный голос, не неприятный, но в нем ощущалась властность человека, который привык идти в жизни своим путем.
— Который?
Хьюго обошел его, поднял лампу, и я отступил еще дальше в угол.
— Вот этот, сеньор.
Когда он шел к гробу, лицо Каннинга казалось вполне спокойным, но в глазах отражалось волнение, видимая напряженность, но читалась в них и надежда. Он взглянул в напомаженное лицо, и надежда умерла, словно свет ушел из глаз. Плечи поникли, и в первый раз он выглядел на свои годы.
Он устало повернулся и кивнул Хьюго.
— Не буду вас больше беспокоить.
— Это не тот человек, которого вы ищете, сеньор?
Каннинг покачал головой.
— Нет, друг мой. Думаю, не тот. Спокойной ночи.