— Да, в чем дело?
— Вы за мной посылали, штурмбаннфюрер.
Риттер довольно долго на него смотрел, потом спросил:
— Какие у вас потери?
— Четверо убитых, двое серьезно раненых. Мы доставили их сюда, чтобы ими занялся врач. У троих небольшие царапины. Один бронетранспортер уничтожен. Что будет дальше?
— Мы атакуем на рассвете. Ровно в семь. Вы и ваши люди еще мои до девяти часов, помните это.
— Да, штурмбаннфюрер.
— Я сам буду командовать. Лобовая атака. Используем бронебойные фаустпатроны, чтобы опустить мост. Гоффер был лучшим бомбардиром в батальоне. Он взорвет для нас цепи, не так ли, Эрик?
Это носило форму приказа, и Гоффер реагировал соответственно: вытянулся, щелкнул каблуками:
— Слушаюсь, штурмбаннфюрер.
Риттер поднял глаза на Сорсу.
— Есть возражения?
— Это что-то изменит, если они у меня есть? — спросил Сорса.
— Нет, пожалуй. Всех нас приводит в ад та же дорога.
— В Финляндии тоже так говорят.
Риттер кивнул.
— Лучше оставить главного сержанта Гештрина и четверых ваших лучших людей здесь, держать оборону, пока нас не будет. Возвращайтесь в лагерь. Я присоединюсь к вам через некоторое время.
— А герр Штрассер?
— Не думаю, не сейчас. Герр Штрассер слишком значительная личность, чтобы подвергать его риску. Вы меня понимаете?
— Думаю, да, штурмбаннфюрер.
— Это хорошо, потому что, будь я проклят, если сам понимаю это. — Риттер встал и подошел к бару, взял бутылку шнапса. — Я узнал множество хороших людей за эти пять-шесть лет, их нет больше с нами. И в первый раз я задался вопросом: почему. — В лице его появилось выражение отчаянья. — Почему они умерли, Сорса? Ради чего? Вы можете мне сказать?
— Боюсь, что нет, — ответил спокойным голосом Сорса. — Видите ли, я воевал за зарплату. Мы принадлежим к разным клубам, вы и я. Еще что-нибудь? — Риттер покачал головой. — Тогда я вернусь к своим парням.
Огромный финн отсалютовал ему по-армейски и вышел. Риттер пошел к камину, глядя на пламя.
— Почему, Эрик? Ради чего?
— Что это с вами, майор Риттер? — спросил Штрассер из дверного проема. — Поздновато для философии на мой взгляд.
Риттер обернулся к нему, темные глаза полыхнули на бледном лице.
— Больше никаких игр, рейхсляйтер. Мы уже слишком далеко зашли, вы и я.
— Да, неужели? — Штрассер зашел за стойку и налил себе бренди.
— Борман ли в Берлине, а Штрассер здесь, или наоборот? — спросил Риттер. — С другой стороны, какая разница?
— Теперь дошла очередь до речей?
— На мой взгляд, я это заслужил хотя бы тем, что наблюдал за этим тошнотворным спектаклем с этой женщиной, де Бевилль. Вы низвели ее до уровня последней шлюхи из Сан-Паули. Вы ей ничего не оставили.
— Я сделал то, что должен был сделать.
— Во имя Бога, Фюрера и Рейха, или я разместил их не в том порядке? — Риттер игнорировал выражение ужаса, появившееся на лице Гоффера. — Сотни тысяч молодых немцев погибли, сливки нации, те, что верили. Те, у кого была вера и идеалы. Кто думал, что они выводят страну из упадка и нищеты двадцатых в новый век. Сейчас я понял, что они умерли напрасно. Того, во что они верили, не существовало с самого начала. Вы и вам подобные позволили, себе на горе, сумасшедшему человеку завести немецкий народ на дорогу в ад, а мы следовали за вами с радостью в сердце.
Штрассер сказал:
— Послушайте меня, Риттер. Это сентиментальная чушь в худшем виде, и не вам, человеку, который служил Рейху, как немногие, ее повторять. Вы полагаете, что нам конец? Если так, то вы сильно ошибаетесь. Нет, мы живы. Только теперь начинается «Камараденверк», и для вас там есть место. Почетное место.
Риттер повернулся к Гофферу.
— Мы сейчас уходим, Эрик.
Гоффер вышел. Штрассер спросил:
— Что вы намерены делать?
— В семь часов я атакую. Всей мощью пойдем на приступ. Используем бронебойные фаустпатроны, чтобы разорвать цепи подъемного моста. Гарантировать успех не могу, но может и получиться. Здесь держать оборону оставляю главного сержанта Гештрина и с ним еще четверых.
Вернулся Гоффер и подал ему куртку и пилотку. Штрассер сказал:
— Подождите, я только схожу за пальто. Я пойду с вами.
— Нет! — сказал Риттер категорически. — Я командую, и я говорю, что вы остаетесь здесь. — Пока он застегивал куртку, Штрассер спросил:
— Если ваши чувства настолько определенны, как вы говорите, зачем вы это делаете?
— Большинство моих друзей погибли, так почему мне должно это сойти с рук? — И он вышел.