— Для человека, лишенного половины мозга, вы соображаете совсем неплохо. Но вернемся к делу, то есть к вам.
— Вы хотите, чтобы я согласился на обследования? Под контролем Агентства? Чтобы допросили мою правую сторону?
— Все это гораздо сложнее, чем вы думаете. Кроме вашего рапорта и записей базы, мы располагаем несколькими гипотезами. Вот самая достоверная из них: на Луне все-таки произошли столкновения между секторами. Но секторы не объединились, не уничтожили друг друга и не создали плана нападения на Землю.
— Что же тогда произошло?
— Если бы это можно было установить сколько-нибудь точно, я не стал бы вас беспокоить. Несомненно: межсекторная защита оказалась не на высоте. Военные игры вступили в противоборство друг с другом. Возникли беспрецедентные эффекты.
— Какие?
— Я не эксперт в этой области, но, насколько известно, компетентных экспертов в ней нет вообще. Мы обречены на догадки по принципу ceterum censeo humanitatem preservandum esse {47}. Вы знаете латынь, не так ли?
— Немного. Скажите, чего вы от меня хотите?
— Пока еще — ничего. Вы, извините, находитесь в ситуации зачумленного в эпоху, когда не было антибиотиков. Я посетил вас, потому что настаивал на этом и получил неохотное согласие. Скажем — ultimum refugium {48}. Вы, к несчастью, увеличили число версий того, что произошло на Луне. Попросту говоря, теперь, после вашего возвращения, известно меньше, чем до вашей миссии.
— Меньше?
— Разумеется, меньше. Ведь неизвестно даже, содержится ли в правой половине вашего мозга какая-нибудь существенная информация. Количество неизвестных возросло, как только оно сократилось.
— Вы говорите, как пифия.
— Лунное Агентство перевезло на Луну и разместило в секторах то, что должно было перевезти согласно Женевскому соглашению. Но программы компьютеров первого лунного поколения остались тайной каждого отдельного государства. Агентство не имело к ним доступа.
— То есть в самом зародыше крылась эта опасная бессмыслица?
— Естественно, как неизбежное следствие глобальных антагонизмов. Да и можно ли отличить программу, которая через десятки лет самопроизвольно обошла наложенные на нее ограничения, от программы, которая должна была неким заранее заданным образом освободиться от ограничения?
— Не знаю, но это, наверное, могут выяснить специалисты.
— Нет, это никому не под силу, кроме тех, кто составлял программы.
— Знаете что, профессор, — сказал я, подойдя к окну. — У меня ощущение, что вы опутываете меня тонкой сетью. Чем дольше мы разговариваем, тем темнее становится дело. Что произошло на Луне? Неизвестно. Почему я подвергся этой чертовой каллотомии? Неизвестно. Знает ли правая половина моего мозга что-нибудь об этом? Неизвестно. Поэтому будьте любезны вкратце разъяснить мне, что вам от меня нужно.
— Вам не следовало бы так саркастически говорить о любезности. До сих пор мы были с вами очень, даже слишком любезны.
— Потому что этого требовали интересы Агентства, а может быть, и чьи-то другие. Или меня спасали и охраняли просто по доброте сердечной?
— Нет. О добросердечии речи быть не может. Я сказал вам об этом сразу. Слишком высока ставка, так высока, что, если бы можно было вытянуть из вас необходимые данные смертельной пыткой, это давно было бы сделано.
Вдруг меня осенила неожиданная догадка. Я повернулся спиной к темному окну и, широко улыбаясь, скрестив руки на груди, заметил:
— Спасибо, профессор. Только теперь я понял, кто на самом деле защищал меня все это время.
— Но я же вам говорил.
— Но теперь я знаю лучше — они. Или, вернее, она… — Отворив окно, я показал на восходящий над деревьями серп Луны, резко обрисованный на темно-синем небосклоне.
Профессор молчал.
— Это, должно быть, связано с моей посадкой, — добавил я. — С тем, что я решил собственными ногами встать на лунный грунт и взять то, что нашел там последний теледубль. И я смог это сделать, потому что в трюме был скафандр с посадочным устройством. Его запихнули туда на всякий случай, я им воспользовался. Правда, я не помню, что происходило со мной, когда я высадился самолично. Помню и не помню. Теледубля я нашел, но, кажется, другого, не молекулярного. Помню, что я знал, зачем спускаюсь: не для того, чтобы спасти его — это было и невозможно, и бессмысленно, — но чтобы взять что-то. Какие пробы? Чего? Этого я никак не могу вспомнить. И хотя самой каллотомии я не почувствовал или не заметил, как при амнезии от сотрясения мозга, но, вернувшись на корабль, затолкал свой скафандр в контейнер и припоминаю теперь, что он весь был покрыт тонкой пылью. Какой-то странной пылью, на ощупь сухой и мелкой, как соль; ее трудно было стереть с рук. Радиоактивной она не была. Все же я вымылся тщательно, как при дезактивации. А позже даже не попытался узнать, что это за субстанция, да мне, впрочем, и некогда было задавать такие вопросы. А когда я узнал, что мозг у меня рассечен, и понял, в какой скверный переплет я попал, то и думать забыл об этом порошке. У меня появились заботы посерьезнее. Может быть, вы что-нибудь слыхали об этой пыли? Это явно не был "персидский порошок" от клопов. Что-то я все же привез… но что?
Гость смотрел на меня сквозь пенсне, сощурив глаза, словно игрок в покер.
— Тепло… — сказал он. — Даже горячо… Да, вы привезли нечто… вероятно, поэтому и вернулись живым.
Он встал и подошел ко мне. Мы оба смотрели на Луну, невинно сияющую среди звезд.
— Lunar Expedition Molecules {49} остались там… — как бы про себя промолвил гость. — Но, будем надеяться, разрушенные безвозвратно! Вы сами уничтожили этого ЛЕМа, хотя ничего об этом не знали, когда пошли в грузовой отсек за скафандром. Тем самым вы привели в действие AUDEM, Autodemolition {50}, теперь я могу об этом сказать — теперь уж все равно.
— Для советника по вопросам неврологии вы превосходно информированы, — заметил я, продолжая смотреть на Луну, полузакрытую облаками. — Может быть, вам даже известно, что со мной тогда вернулось? Их микропы? Кристаллический порошок, непохожий на обычный песок…
— Нет. Насколько я знаю, это полимеры на базе кремния, какие-то силикоиды…
— Но не бактерии?
— Нет.
— Почему же вы придаете им такое значение?
— Потому, что они шли за вами.
— Не может быть, ведь…
— Может, потому что было.
— Контейнер потерял герметичность?
— Нет. Вероятно, вы проглотили порцию этих частиц еще в ракете, выбираясь из скафандра.
— Но они теперь во мне?
— Не знаю. Но то, что это не обычная лунная пыль, было обнаружено, когда вы собирались в Австралию.
— Ах так! И, разумеется, каждое место, где я побывал, потом исследовалось под микроскопом?
— Примерно так.
— И находили эти?..
Он кивнул. Мы все стояли у окна, а Луна проплывала между тучами.
— Все ли об этом знают?
— Кто это — все?
— Ну, заинтересованные стороны…
— По-видимому, еще не все. В Агентстве — несколько человек, а из медицинской службы только я.
— Почему вы мне об этом не сказали?
— Потому что вы сами уже напали на след, и мне хотелось, чтобы вы уяснили себе положение в целом.
— Мое?
— И ваше, и общее.
— Так они на самом деле меня опекают?
— Минуту назад вы сами дали это понять.
— Я стрелял наугад. Значит, так оно и есть?
— Не знаю. Но из этого не следует, что никто ничего не знает. Во всем этом деле есть различные степени посвященности. На основании сведений, которые я получил от своих друзей, совершенно частным образом, исследования продолжаются, и пока не исключается, что эти частицы поддерживают связь с Луной…
— Странные вещи вы говорите. Какую связь? По радио?
— Наверняка нет.
— Значит, существует другая?
— Я приехал сюда, чтобы задать несколько вопросов вам а оказалось, что допрашивают меня.
— Но вы, кажется, собирались подробно обрисовать положение, в котором я оказался?
— Я не могу отвечать на вопросы, на которые не знаю ответов.
— Одним словом, до сих пор меня защищало только предположение, что Луна может и в состоянии заниматься моей судьбой?..
Шапиро не отвечал. Комната была погружена в полумрак. Заметив выключатель, он подошел к нему, включил свет, и сияние лампы ослепило и в то же время отрезвило меня. Я задернул штору, достал из бара бутылку и две рюмки, налил в них остатки шерри, сел сам и указал гостю на кресло.
— Ci va piano va sano {51}, — неожиданно произнес профессор, но, едва пригубив вино, поставил рюмку на письменный стол и вздохнул. — Человек всегда руководствуется какими-то правилами, но в таком положении, как это, никаких правил нет, а действовать необходимо, ибо промедление ни к чему хорошему не приведет. Домыслами мы ничего не добьемся. Как невролог могу вам сказать одно: память бывает кратковременная и долговременная. Кратковременная преобразуется в долговременную, если не возникают неожиданные помехи. А трудно представить себе помеху серьезнее, чем рассечение большой спайки мозга! То, что произошло непосредственно до и сейчас же после этого, не может находиться в вашей памяти, и эти пробелы вы заполнили домыслами, как я уже говорил; а что касается остального, то мы не знаем даже, кто нападает, а кто — защищается. Ни одно правительство ни при каких обстоятельствах не признается, что его программисты нарушили единодушно принятые условия Женевского соглашения. Впрочем, если бы даже кто-нибудь из программистов проговорился, это бы не имело никакого значения, ведь ни он и никто другой не знает, как потом развивались события на Луне. В этом санатории вы не в большей безопасности, чем в вольере с тиграми. Вы мне не верите? Во всяком случае, до бесконечности вы здесь не просидите.