— А я?
— Ты — манипулянт, ты включаешься в сверхсистему и слушаешь. Небезопасное занятие.
— Почему?
— Как и с каждым Великим Переводом. Надо понять оригинал, переложить его на иной язык и при этом остаться самим собой. Сохранить свою индивидуальность. Твой мозг должен быть функционально достаточно интегральным, чтобы не произошло смещения функций, когда Перевод созреет. Торможение в коре головного мозга должно быть у тебя достаточно эффективным, чтобы сознание, эта вершина айсберга над глыбой подсознания, смогло выдержать гигантское напряжение, необходимое для того, чтобы свершился Перевод. Не случайно древние мудрецы всех цивилизаций мира умерщвляли свою плоть и удалялись в пустыни. Они усиливали активность торможения и тоже ждали и прислушивались.
— А тот, второй герой твоего фильма? Как же он?
Старец помолчал.
— Он… Вероятно, он не мог услышать. Технические возможности — еще не все. Может быть, его мозг еще пребывал в эпохе насилия, уже канувшей в Лету. А может, он был просто корнем, стволом, к которому привили новую ветвь. Он умел и знал, но не слышал. А теперь его умения стали твоими… Не исключено, что у тебя получится… Знаешь, я устал, — старик прикрыл глаза, а когда Корн подошел к двери, тихо проговорил: — Мы уже никогда не сыграем больше в футбол, Стеф. Прощай.
Корн вышел и взглянул на долину. Давно перевалило за полдень, и тени стали длиннее. Он слышал далекий шум реки, ведущей бесконечный бой с камнями, ею же принесенными с гор.
— Я ждал тебя, — сказал кто-то за его спиной. Корн обернулся. Это был Род, которого он помнил еще по клинике, когда проснулся.
— Привет.
— Мы летим на страторе в институт.
— Туда? Зачем?
— На этот раз не в клинику. Ты возвращаешься в пустыню. Тебя ждут.
Стратор стоял на маленькой площадке сразу за домом. Они взлетели, и Корн смотрел на солнце, красное, огромное. Он смотрел на него сквозь броневые окна, и Род, видимо, заметил это, потому что повернулся и сказал:
— Удивляешься, что оно такое красное? От года к году оно становится все краснее, особенно там, над горизонтом.
— Так было всегда над большими городами.
— Но теперь солнце краснеет даже над островками Тихого океана.
Корн не ответил.
Ускорения он не почувствовал. Он был физиком и знал, какой двигатель не вызывает его, но именно потому, что был физиком, не мог смириться с мыслью, что летит на гравилете. Был в этом какой-то диссонанс, потому что гравилет — невообразимый двигатель будущего, а ведь под ним перемещались ландшафты его времени.
"Как и все в этом новом мире, — подумал Корн. — Почти такое же и все-таки принципиально другое. Вероятно, именно так должен выглядеть прогресс цивилизации. Кажется, изменяется немногое, но, когда переждешь несколько десятков лет, остаются лишь внешние декорации, а сердцевина, суть вещей оказывается иной".
Он глядел сверху на скопления маленьких одинаковых домиков, отбрасывавших длинные тени в лучах заходящего солнца, на пятна зелени в садах и думал, что с воздуха все выглядит так же, как несколько десятилетий назад.
Он взглянул на Рода, сидевшего на втором сиденье двухместного стратора, на приборы, действия и значения которых не знал, а потом на свободное пространство за сиденьями, освещенное красными лучами солнца, падавшими через овалы окон. Солнце на секунду погасло, потом засветилось ярче. Они пробили плотный слой облаков, и теперь над ними висело темно-синее небо, постепенно переходившее в черноту по мере того, как они поднимались все выше. Внизу в фиолетовой дымке осталась Земля, серая, смазанная, и только временами откуда-то сбоку взблескивала на мгновение поверхность воды, в которой отражались лучи солнца.
— Входим в стратосферу, развиваем полную скорость и скоро будем на месте. Терпение, Корн, — сказал Род. Род разговаривал с ним, будто он прибыл издалека.
"А человек? Вот этот Род, который мог бы пилотировать ракеты моих времен, он — иной? А Лен, Норт, Готан, Тельп? Они из моего времени или уже из будущего?" — Он не мог ответить себе на этот вопрос. "Может, потом, когда я побуду здесь дольше, я пойму", — подумал он, одновременно сознавая, что если они иные, то мир тоже иной и никогда не станет его миром.
Он снова взглянул на землю, но увидел только фиолетовые облака, заслонившие и сушу, и воду, и то, что в течение миллиардов лет создавала эволюция, а потом совершенствовал человек. А вверху были звезды, они посылали свои безнадежно далекие сигналы по-над временем, почти на границе Вечности. Он подумал о далеких солнцах, о сигналах спиральных галактик, несомых фотонами, о словах, переданных на языке, который есть голос Вселенной, и одиночестве планеты, частицей которой он был. Потом самые слабые звезды погасли, а ясные затянуло туманом.
— Садимся, — сказал пилот, — и через минуту ты уже не увидишь звезд, хотя они и светят там всегда. С Земли почти не видно звезд. И мы не слышим их, хотя они всегда говорят с нами. Веками люди вслушивались в их голоса. Теперь твой черед. Корн.
БОГДАН ПЕТЕЦКИЙ ОПЕРАЦИЯ "ВЕЧНОСТЬ"
— На-адо же, — протянул Патт. — Стоило только человеку подумать о бренности бытия, как он тут же возжелал бессмертия.
— Тоже мне новость, — проворчал я и не глядя нащупал на пульте клавишу проектора. На экране появилась схема станции.
— Новость не новость, — в голосе Патта прозвучала насмешка, — а лозунг дня. Говорят, за ним стоит побольше, чем за любой другой модной фразой. А вот это, — он кивнул на экран с резко обозначенной сетью энергопитания, — можешь прихватить с собой. Я пять лет просидел в точно таком же коконе на Фобосе.
Он откинул спинку кресла и вытянул ноги.
В самом деле, пять лет — это не шутка. Но существуют формальности. Он знает — с тем и прилетел! — что свалился на меня с неба как главный приз, даже готов простить мне мое показное безразличие. Пять лет, надо же! А я не дотянул и трех. Повезло!
Я ударил ладонью по клавишам. Экран погас. Почти одновременно на главном экране связи взметнулись огненные кометки. Пять часов. Земля, как обычно, проверяет системы памяти станции, выслушивая накопившуюся за неделю информацию.
Я пересек кабину, вынул плоский контейнер и вывалил на постель его содержимое. Несколько книжек размером с костяшку от домино, три голограммы, зубная щетка, два небольших камушка с Земли. Вот что делало домом этот бетомитовый желудь, укрытый в скорлупе планеты, для которой Солнце было всего лишь звездой, пусть даже и самой яркой, но одной из многих.
На сборы ушло не больше минуты. Я перекинул ранец через плечо и повернулся к шлюзу.
— Летишь? — бросил Патт.
Я не остановился. Послышался шорох принимающего нормальное положение кресла, потом звук шагов. Видно, он учуял неладное.
— Не горюй, вернусь, — буркнул я, подошел к двери и включил автомат люка. Не снимая руки со скобы, повернулся. Патт стоял посреди кабины. Я внимательно посмотрел на него. Может, немного дольше, чем следовало.
— Летишь, — повторил он на этот раз утвердительно.
— До свидания. Я же сказал — вернусь. Впрочем, не в этом дело. Так или иначе, мы встретимся. По теории вероятности…
— Слушай, Дан, — прервал он. — Что-то не так? Ты хотел остаться? Тогда скажи им сам. Меня ведь не спрашивали…
Он был недоволен. Естественно. Я подвел его.
— Порядок, Патт, — сказал я. — "Приготовься к сюрпризу", — с этого ты, кажется, начал, как только вылез из ракеты. Час… нет, уже почти полтора назад. Ты сказал «достаточно». Если не ошибаюсь, споры начались лет двадцать пять назад. Когда я улетал, перебранка уже шла во всю. И конечно, наиболее вескими были доводы противников проекта. Потому-то и следовало ожидать, что проект пройдет. Так в чем же здесь сюрприз?
— Ты против бессмертия или просто занимаешься словоблудием? — Его голос подскочил на полтона. Не скажу, чтобы у меня от этого улучшилось настроение.
— Будь спокоен, я не помешаю тебе странствовать по вечности, — проворчал я. — Нет, не странствовать, а пребывать в ней. Улавливаешь разницу?
— Хорошо, — поддел он меня. — Ну, а сколько же намерен прожить ты?
— Не знаю, — ответил я, не поступившись истиной. — Долго.
Я уточнил орбиту и уставился на экран. Последний раунд.
Это была моя планета. Три года или пять, какая разница. Я имел право называть ее своей. Независимо от того, что скажет какой-то там Патт. Он тоже заслужит это право. Только не сразу.