— Но ты же не был отрезан от мира! — голос Норина стал почти писклявым. Он воздел руки, словно древний оратор. Послушай! Ты же знал все или почти все, прежде чем полетел туда! Мы предупредили Патта, о чем же вы говорили, когда он сменял тебя на два года раньше срока, черт побери?! А Каллен? Хотя и он тоже ничего не понимал. А может, не хотел понять? Не удивительно. А здесь? Здесь, в этом доме… Ты тоже ничего не понял? Ничего? Отец? Люди, с которыми полтора месяца просидел на Тихом?
— Мы не разговаривали, — буркнул я. — Мы работали.
— А я-то думал, — взорвался он, — рыбок ловили! У тебя что — не было времени сказать "доброе утро"? Ты не прочитал ни одной странички? Не смотрел ни одной передачи? Герой космоса возвращается и падает в обморок, увидев, что происходящее касается и его!
— У тебя все? — тихо спросил я.
Он зло взглянул на меня, но промолчал.
— Не так давно, — выдавил я, — один из вас собирался избавить меня от сюрпризов. Не получилось. Ты в этом не виноват. Благодарю… за благие намерения.
На лбу выступили капельки пота. Я хотел смахнуть их, но не мог шевельнуть рукой. Норин? Он делал, что мог. А что он мог в такой ситуации?.. Что мог я сам?
Если подумать, я должен был знать, зачем иду. И я знал, знал все время, только прикидывался, будто все, касающееся Фины, есть и останется во мне и никому нет до этого дела. Объяснять ему, что после того, как Каллен сказал о несчастном случае, я ни разу, ни на мгновение не допускал мысли, что это не конец? А ведь именно так и было. Даже тот кошмарный фильм, как будто предназначенный специально для меня, ни о чем мне не сказал.
— Ты вел себя… — неожиданно проговорил Норин, словно вспомнил о чем-то важном, — как… — он осекся, мгновение подыскивал нужные слова, потом воскликнул: — Ты подумал о ее родителях?!
Я вздрогнул. Подумал ли? Если бы я вообще хоть о чем-нибудь думал… По крайней мере, пока не почувствовал ее прикосновения.
— Допустим, — с трудом выговорил я, — подумал. И только о них. Им все было безразлично. Кроме ее радости, сознания, что она живет и через секунду встретится со мной…
Голос мне отказал. Я чувствовал себя униженным собственными словами. Но сдержаться не мог. Их лица… Они радовались тому, что я вернулся, что ее успели… И сверх всего — интерес: как ребенок прореагирует на принесенную игрушку. Кто должен был быть этой игрушкой? Я? Нет. В том-то и дело, что нет. Так кто же из нас?
Родители… Они готовы были заложить душу дьяволу, лишь бы он вернул им дочь…
Я подошел к стене и уперся лбом в холодный пластик. Довольно. Дальше некуда. Скажу ему, зачем пришел, и пропади он пропадом со своим удивлением — истинным или притворным, — самоуверенностью и сочувствием к родителям Фины. А дальше что? Неважно. Сейчас это действительно не имело значения.
Я оторвался от стены и глубоко вздохнул. Норину можно было посочувствовать. Но я не просил, чтобы он со мною нянчился.
— Покончим с этим, — сказал я каким-то чужим голосом. Казалось, кто-то выдавливает из меня слова, выбирая те, что поближе. — Вероятно, я должен перед тобой извиниться, — я сделал шаг в его сторону, — но с этим мы немножко обождем. Короче говоря, любого, кто придет ко мне и ляпнет что-нибудь относительно «прозябания» и вечности, я выкину в окно. Я могу прожить без Центра, без полетов, но превращать себя в тысячелетний баобаб не намерен. Я считаю, что весь ваш фокус с вечностью прямиком ведет к превращению людей в абсолютно изолированные системы. Это, знаешь ли, такие штуки, которые не могут или не желают воспринимать информацию извне. Благодарю покорно. Пусть прозябают в своем вожделенном бессмертии те, кому это доставляет удовольствие. Без меня.
— Я немного разбираюсь в системах, — спокойно сказал Норин, — и не только в абсолютно изолированных. Не паясничай!
— Все равно, — сказал я. — Тем хуже. Бессмертие! И долго вы намереваетесь выдержать? Тысячу лет? Миллиард? И кто, собственно? Либо мы лишимся всего, что придавало нашей жизни хоть какой-то смысл, либо каждый вынужден будет создавать для себя хранилища памяти, в тысячи раз более емкие, нежели все пантоматы вместе взятые. Зачем? Ты хотя бы на мгновение задумывался?
Он улыбнулся. Видно, решил, что худшее уже позади. Ну что ж, он был прав. Но это была его правда. И только его.
— Из интереса, — коротко бросил он. — Этого мало?
— Кому как, — ответил я. — Мне уже не интересно. Кстати, второй раз я с техником беседовать не стану. Можете делать что угодно, но этого ящичка в нашем доме не будет. Все.
Он посерьезнел, взглянул на меня, насупив брови, и глухо спросил:
— Это твое последнее слово?
Я кивнул.
Уходящая вдаль, как бы нехотя сужающаяся лента тахострады воочию опровергала постулат о параллельных прямых. Там, где обочины шоссе должны были пересечься, их срезала линия горизонта. Именно туда, словно в погоне за светом собственных фар, я вел машину. Только мне некого и нечего было догонять. Портер грузно покачивался, двигатель работал в полную силу, я входил в виражи на такой скорости, что меня вдавливало в стенки. Стрелка спидометра застыла на последней — красной — отметке, на щитке вспыхивали и гасли огоньки, но все это не имело для меня никакого значения. Я то перелетал по виадукам фиорды, то погружался во тьму туннелей, то надо мной нависали бурые гранитные стены, то я несся по открытому пространству, залитому солнцем. Поселки оставались в стороне, тахострада проходила над соединявшими их цветными лентами эскалаторов и многополосными шоссе, по которым двигались большие тяжелые машины.
Знакомый дорожный знак. Я, не раздумывая, взял руль на себя и, не снижая скорости, свернул вправо. Портер затрясся, казалось, теперь-то он обязательно вылетит с дороги. Но, разумеется, этого не случилось. Я снова вышел на прямую, дорога уходила вверх, увидев знакомый съезд, я притормозил и свернул. Километра через полтора боковая дорога уперлась в небольшое каменное плато, отгороженное от пропасти барьером. В углу, зажатый между замшелыми каменными глыбами, стоял розовый домик. Нигде ни души. Я выключил двигатель, оставил портер посреди дороги, подошел к обрыву, не раздумывая, перелез через барьер и оказался на узком каменном выступе над пропастью. Надо мной отвесно вздымалась двухметровая каменная стена. В тысяче метров ниже темнела вода фиорда. Правее — игрушечный макет порта и море, словно на обложке детского альбома. Вокруг — застывшие цепи гор.
Я вздохнул. Здесь состоялось мое знакомство с горами. Мне было двенадцать лет. Потом я бывал тут часто. Пока не пришла пора дальних странствий.
Приезжал я сюда и с Финой. Трассу всегда выбирала она — вставала, морщила лоб, долго вглядывалась в какую-нибудь вершину или перевал, потом молча направлялась прямо к намеченному пункту. Мои права начинались только на стене. Тогда она говорила: "Ну, главное позади. Остальное зависит от тебя…"
В ушах звучал ее голос. Я улыбнулся. Мне казалось, что от чувств, с которыми я не в силах был совладать еще сегодня утром, не осталось и следа. Я замер, боясь, как бы эта мысль не разрушила тонкую пока пленочку, затянувшую за эти несколько часов растревоженную утренними событиями рану.
Я просидел еще пять, может, десять минут, потом с трудом встал и оперся спиной о скалу. Сверху скатился камешек. Я понял, что мое одиночество нарушено, нехотя поднял голову и увидел пожилого мужчину. Черная с проседью борода, из-под странной круглой шляпы выбиваются длинные волосы. Мы смотрели друг на друга, он — отвесно вниз, я — вертикально вверх, запрокинув голову. У меня заныла шея, но я не в силах был оторвать взгляд от его лица.
— Будешь прыгать? — проговорил наконец старик. Он не шутил. И не предупреждал. Так можно говорить с самим собою, когда в радиусе многих километров нет ни души.
— Пока не знаю, — сознался я. — Любопытствуешь взглянуть?
— Можно бы… — проворчал он.
Я отвернулся и, хватаясь за скользкие скобы в камне, взобрался наверх. Бородач посторонился, но все еще продолжал смотреть вниз, будто рассчитывал увидеть, как я там парю, раскинув руки. Я встал рядом с ним. На туриста он не походил. Скорее на героя фильма из жизни древних пастухов.
— Еще не все потеряно, — сказал я наконец. — Может, кто-нибудь придет…
— Нет… — ответил он не сразу.
Он постоял еще немного, потом, не удостоив меня взглядом, с трудом выпрямился. Ловким движением плеча поправил старый, полупустой рюкзак и направился было к домику, но неожиданно остановился, словно вспомнив что-то, повернулся ко мне боком и спросил: