Он выпрямился и глубоко вздохнул.
— Считаешь, что говорить не о чем?
Я взял себя в руки. Так я не добьюсь ничего. Самое большее затяну эту словно выхваченную из дурной мелодрамы сцену.
— Хорошо, — сказал я. — Но условимся об одном. Если нам действительно есть о чем говорить, давай ограничимся живыми.
— Ничего другого я и не делаю, — быстро ответил он. — Несчастный случай с Финой… — он осекся. Наступила тишина.
Несчастный случай! Как это прозвучало! Авария автоматического дозатора дейтерия. Авария… Фина работала в центре пороговых мощностей Балтийского энергетического региона. Кто там не бывал, тому слово «авария» ни о чем не говорит…
— Ты прав, — сказал наконец Норин глухо, как будто преодолевая внутреннее сопротивление, — дело не в Фине. Я считаю, что ты из-за нее отвергаешь возможность реализовать извечную мечту человечества…
— … о прозябании, — подсказал я.
Он замолчал. Некоторое время изучающе смотрел мне в глаза, потом неуверенно проворчал:
— Ну, допустим…
— Я ничего не отвергаю, — сказал я уже другим тоном. — Просто есть темы, которых мне не хотелось бы касаться, и если ты этого не понимаешь…
— Не будь ребенком, Данбор, — прервал он. — Дело не в том, приятно это или нет. Мне или тебе… Как понимать — не отвергаешь? — быстро спросил он. — Ты же только что…
— Только что, — подхватил я, — ты говорил не обо мне, а о Фине. А теперь, оказывается, есть кое-что еще. Ни больше, ни меньше — человечество. Ладно, поговорим о человечестве. Я сказал, что ничего не отвергаю, и продолжаю стоять на своем. Если понадобится, я приспособлюсь. Как ты правильно заметил, я не ребенок. Однако это не значит, что мне должно нравиться все, что нравится тебе. Или даже подавляющему большинству человечества… в чем я, честно говоря, сомневаюсь. Каждому приятно думать, что он никогда не умрет и по первому желанию сможет вновь встретиться с симпатичными ему людьми, пережить самые приятные минуты, испытать острые ощущения. Знать, что жизненные планы, намеченную работу и так далее не ограничивает время. Я — не исключение. Но если вы делаете что-то, имея в виду всех, все человечество — коль уж здесь произнесено это слово, — то научитесь смотреть дальше собственного носа. Я не отвергаю бессмертия. Просто я считаю, что мы не доросли до него, что время еще слишком прочно держится во всем, что мы предпринимаем, чувствуем, о чем мыслим. Что оно по-прежнему является связующим общественных отношений с их этикой, моралью, правом и даже организацией. Что нам не следует очертя голову скопом кидаться в пучину возможностей, которые предоставляет современная биология, а надо делать это поодиночке. Три года назад, когда я улетал на Европу, никто еще не знал, как за это взяться. А ведь технические и технологические возможности существовали уже тогда. Коекто говорил, что в результате осуществления проекта мы превратимся в качественно иную расу, и нет такого человека, который сумел бы предвидеть, что из этого получится. К сожалению, никто даже не заикнулся, что все это может коснуться нашего поколения. А меж тем прошло три года и, милости просим, раз-два — и готово…
— Когда-то же, — прервал Норин, — должны были наступить эти три года. Могло быть и меньше…
— Но не сейчас, — возразил я. — Не знаю точно, что сделано за это время, но что бы это ни было — убежден, слишком рано говорить об успехе.
Норин задумчиво характерным движением пригладил волосы.
— Если я заговорил о Фине, то лишь потому, что хотел избавить тебя, — он замялся, — от сюрприза. Но если ты так ставишь вопрос… Хорошо. Принимаю. Ты прав в одном: наш разговор преждевременен. Ты говоришь, будто не знаешь, что сделано в твое отсутствие. Узнаешь. Просмотришь материалы, публикации, протоколы дискуссий. Есть популярные издания, фильмы, программы… Впрочем, ты наткнешься на них, даже если и не захочешь. В истории не было просветительной операции такого размаха. Потом примешь решение. Во всяком случае, мы сможем побеседовать уже на другом уровне. Я думаю, — он широко улыбнулся, — ты не лишишь меня такого удовольствия…
— Не лишу, — ответил я.
Он засмеялся. Ох, уж этот его смех… Он опять был самим собой.
— Тебе понадобится время, — сказал он, снова посерьезнев. — И покой. У меня есть предложение. Ты подавал рапорт… — он замолчал и вопросительно взглянул на меня.
— Подавал, — подтвердил я. — Кто-то ведь должен об этом подумать. Чем раньше, тем лучше.
— Вот именно, — обрадовался он.
Я пожал плечами. Рапорт я составил недели три назад. Если они до сих пор ничего не предприняли, значит, считали, что спешка ни к чему. Стало быть, Норин просто хотел меня чем-нибудь занять. Чем угодно. Можно было бы обидеться. Но то, о чем я писал в рапорте, требовало объяснения.