Шурик смог вздохнуть. Он отер пот со лба, минуту-другую посидел на упакованном напарнике, поразмышлял...
Начиналась акция наказания.
Шурик понимал, что на своем пути встретил невоспитанного мальчишку, выросшего в громадного мужика, но так и застрявшего на стадии развития наглого пацаненка, вскормленного законами дворовой шпаны.
А к детям, к расшалившимся и распоясавшимся пацанам и наказание применялось особое.
Шурик не без труда поставил на попа бумажный куль, услыхал сопротивляющееся мычание, поменял местами направление его перпендикуляра.
Мычания не последовало. Тогда Шурик, определив возможно местонахождение того, что сам Верзила называл нелитературно харей, аккуратно вырезал перочинным ножиком в этом месте куля кружок.
В кружке мгновенно появилась возмущенная, но все понимающая физиономия Верзилы:
— Это же хулиганство! Получите пятнадцать суток! Учтите: я буду жаловаться!
Шурик, не обращая ровным счетом никакого внимания на сие возмущение, что-то старательно вырезал на уровне, находившемся, интеллигентно выражаясь, пониже спины горе-напарника.
Потом Шурик выдернул из веника несколько, на его взгляд, достойных прутьев, смочил их в ведре с водой, коротко взмахнул одним из них в воздухе.
Прутик, резко просвистав нечто угрожающее в воздухе, оставил на руке студента ярко-красный след. Шурик коротко ойкнул.
К Верзиле понемногу возвращались разум и внятная речь, он вдруг сообразил:
— Бить будете?
Наверное, метод воспитания или перевоспитания, к которому решил обратиться Шурик, был определен очень верно, потому что самой первой к напарнику вернулась память о необходимости вежливой формы обращения с согражданами.
— Нет,— ответил Шурик, вздохнув.
— А что? — не почувствовал нюанса момента Верзила.
— Вести разъяснительную работу,— Шурик посмотрел прямо в глаза своего напарника.
— Шурик! Шурик! — голос Верзилы понизился до трагического шепота.— Вы комсомолец?
— Да,— гордо ответил студент первого курса политехнического института, комсорг группы.
— Это же не наш метод! А где гуманизм? Где «Человек человеку...?» Поймите, Шурик, в то время, как вы знаете, космические корабли бороздят...
Верзила лепетал нечто нахватанное из наставлений Павла Степановича, прораба, капитана милиции Суворова Василия Александровича, первой учительницы Марии Ксенофонтовны, старшины роты Боднарука — из всего того, что случайно осело в неразвитой памяти этого человека, которого чаще всего в жизни называли по кличке Верзилой.
— Тебя как звать-то? — просто, по-свойски спросил Шурик.
— Федя. А вас, я знаю, Шурик.
— Женат?
— Да... Жена Любушка. И двое ребятишек — Леночка и Алешка.
Чаша весов премудрой Фемиды заколебалась.
— Значит, семья есть,— огорчился Шурик.
— Есть! — обрадовался Федя.
— А лет тебе сколько?
— Сорок один.
— Ого! — Шурик даже коротко присвистнул.
— Может, не надо, Шурик? — Федор заглядывал в глаза Шурика с трогательной мольбой.— Я больше не буду, а?
Шурик коротко посовещался со своей совестью, со своими с детства усвоенными принципами и решил:
— Нет! Надо, Федя, надо!
* * *
К кому мы взываем, когда нам больно? Когда нам обидно? Когда мы понимаем, что сделали плохо, что совершили проступок? Когда внушаемые правила жизни быстро пробегают по нервным окончаниям от места приложения внушения туда, где им положено существовать с самого рождения человека и до дней его последних — к Разуму. Туда, где им должно оставаться вечно.
— Мама! — взывал Федя к кому-то забытому и обиженному сыновней памятью.
— Мама! — кротко плакала и просыпалась его заспанная совесть.
Потом было что-то из плохо скроенной мелодрамы: распеленание, помывка в душе, нотация прораба Павла Степановича с упоминанием великих имен Песталоцци, Макаренко, Корчака...
Был «воронок» с обратным маршрутом в тюрьму; как в растревоженном улье, бессонная ночь, и короткое, мучительно-стыдное забытье под утро.
Утро прокричало дурацким петухом. И было построение. И был развод по нарядам.
— Ну что, граждане алкоголики? Хулиганы-тунеядцы... Кто хочет сегодня поработать? — капитан пытался не смотреть на арестованого Федора даже тогда, когда тот первым откликнулся на его полупризыв-полувопрос:
— Я!!!
— Подождите! — коротко отмахнулся капитан Суворов.
— На сегодня наряды: песчаный карьер — два человека...
— Я!
— Да подождите вы!
— Огласите весь список, пожалуйста! — послышалось из строя чье-то привычное.
— Значит, так... цементный завод...
— Я!
— Погрузка угля...
— Я!
— Уборка конюшен...
— Я!
— Да подождите вы, гражданин! — капитан был очень недоволен.— На вас — персональный наряд на все пятнадцать суток! Возьмите!
Капитан Суворов кивнул головой куда-то в сторону ворот, где переминался с ноги на ногу в ожидании подопечного студент Шурик.
Студент!
Комсорг!
Напарник!
Верзила-Федор искренне, не наигрывая, упал без чувств прямо на руки капитана милиции, начальника пятнадцатисуточной тюрьмы Суворова Василия Александровича.
А над тюремным плацем из «колокольчика», подвешенного на радиостолбе; над новостройкой — микрорайоном Космонавтов города Энска, и, казалось,— над всей страной с энтузиазмом, с призывом к новым свершениям и победам звучал «Марш строителей», исполняемый оркестром эстрадной и симфонической музыки Всесоюзного радио и Центрального телевидения под управлением моложавого дирижера Юрия Васильевича Силантьева. Этот марш словно собирал под свои знамена всех напарников страны — от всех Федоров до всех Шуриков.
Наваждение
Лето после первого курса выдалось особенно соблазнительным: безмятежно теплым, с короткими грозами и с заманчивым предложением друзей — отправиться на юга автостопом.
Автостопом — это когда в кармане самый минимум денег, за спиной небольшой рюкзачок, а под ногами стелется шоссе, ведущее в незнакомые земли, называемые всеми коротко и емко: «юга».
На удивление, путешествие автостопом оказалось делом несложным. Началось путешествие из земель среднерусских в земли печенежские с грузовика, в кузове которого так весело легко кричалось и пелось. Ветер со всей силой скорости автомобиля в семьдесят километров на час обдувал юные шевелюры и выветривал из не менее юных голов те дымчатые политехнические знания, что старались вложить туда институтские профессора.
Потом было просто шикарное путешествие в легковом автомобиле, о котором можно только мечтать. Первой же машиной, остановившейся на знак голосовавших студентов, была синяя «Волга».
Хозяин «Волги» — отставной полковник-артиллерист со смешливой женой — украиночкой из-под Полтавы направлялись на родину жены, к ее родственникам:
— Поисты вышни вволю! — мечтательно закатывала глаза Оксана Пилиповна.— Да знаете ли вы, хлопцы, яка у нас вышня на Полтавщине?! Как помидоры, ей бо! А помидоры — як гарбузы! А про гарбузы и говорить нечего!
— Поихалы с нами, а, хлопцы? — Оксана Пилиповна приглашала так искренне, что студенты готовы были перечеркнуть все свои планы и действительно махнуть на ее родину, где ее и ее мужа, Степана Николаевича, ждали: мама, тато, сестры, двоюродные братья и еще родни на три села в округе.
Только Туз (Женька Метлицкий), вопреки колеблющимся и склоняющимся в пользу приглашения — Шурику и Дубу (Федору Дубцову), стоял на своем намертво и на развилке, ведущей влево — на сладостную Полтавщину, а вправо — в не менее сладостный Крым, ребята высадились из «Волги» и распрощались с Оксаной Пилиповной и ее мужем, дав клятвенное обещание завернуть в