Честное слово, где-то глубоко в подсознании Борис Ипполитович проанализировал давнюю мечту о последователях, об Ученике, которого жаждет встретить на своем пути всякий Настоящий Преподаватель, к числу которых Борис Ипполитович в душе относил и себя.
— А это в связи с чем? У вас сегодня какой-нибудь праздник.
У Бориса Ипполитовича даже немного дрожал голос. У студента увлажнился взор:
— Экзамен для меня — всегда праздник, профессор! Борис Ипполитович был тронут.
Он был настолько тронут, настолько...
Если бы он хорошо не знал этого юношу, именуемого в студенческом просторечии Дубом, Борис Ипполитович, наверное, стал бы предметом многочисленных студенческих анекдотов о профессорах, которые выжили из ума и настолько глубоко ушли в науку, что позабыли оттуда выйти.
Борис Ипполитович не мечтал стать предметом для пресловутых анекдотов и не жаждал тем самым оставить в памяти новых поколений столь нелепый след.
Борис Ипполитович был профессорским продуктом нашего времени, славных пятидесятых-шестидесятых годов, когда ухо надо было всегда держать востро, ум — в ясной памяти, а язык — за зубами.
Борис Ипполитович, подыгрывая Дубу, шмыгнул расчувствованно носом и произнес:
— Похвально! Берите билет...
Дуб вытащил, не раздумывая, ближайший билет и продекламировал:
— Билет номер девять!
И добавил:
— Прием!
Борис Ипполитович насторожился:
— Что-то вы сказали? Какой прием?
— Что? — приостановился на своей скользкой дорожке Дуб.
— Какой прием? — с детской непосредственностью удивился он вопросу профессора.— Я сказал не «прием», а — при нем... Билет номер девять, а при нем задача.
Дуб смотрел на профессора наивными, широко раскрытыми голубыми глазами невинного ребенка.
Борис Ипполитович минуту подумал и благословил:
— Идите, готовьтесь!
Дуб выбрал место в аудитории уединенное, равно отдаленное от преподавателя и товарищей по экзамену. Аккуратно сел, положил перед собой чистый лист бумаги, авторучку и мечтательно воздел глаза к потолку. Так он сидел некоторое время — сосредоточенно и отрешенно...
Борис Ипполитович уважал все новейшие технические веяния. И причащению к ним не был чужд никогда. Иногда он поощряя подобное рвение у своих подопечных, всякий раз отмечая, как неожиданно движется мысль молодого студенчества, как всегда, хитрого на выдумку и
неординарное техническое решение.
За длинным столом преподавательской кафедры Борис Ипполитович раскрыл свой из натуральной кожи саквояж, в котором был предусмотрительно взятый из дому транзисторный приемник. Мастерами-умельцами радиотехнической кафедры факультета он был усовершенствован,
с расширенным диапазоном приема радиоволн.
Борис Ипполитович вытянул вертикальную антенну, включил радиоприемник в сеть, приложил к уху миниатюрный наушник, недолгое время ручкой настройки поблуждал по эфиру, и наткнулся на то, что подсказал ему опыт давнего уличителя студенческих ухищрений:
«...Дуб!.. Как слышно?.. Как слышишь меня?.. Лопух не догадался?..»
Борис Ипполитович на прозвище не обижался. Оно менялось с годами — «Физик», «Долдон», «Лопух», но всегда носило оттенок дружелюбной иронии. Сам он тоже знал почти все клички и прозвища студентов, которым читал лекции. Набор их был невелик за эти годы, и только иногда немного варьировался.
«...Диктую ответ на первый вопрос девятого билета!..»
История человеческой цивилизации во всех своих секторах развития, нюансах и оттенках, периодах и участках подчинялась определенной и неизбежной закономерности: на всякую мысль прогрессирующую в тот же момент рождалась мысль регрессирующая, на всякую разведку мгновенно находилась не менее ухищренная контрразведка, на каждую меру должна была родиться своя контрмера.
Человеческой цивилизации всегда было свойственно чувство баланса, равновесия. Она как бы шагала во времени и пространстве по натянутому канату через некую великую и непознанную в своей глубине пропасть...
Не будь у цивилизации этого равновесия, этого стремления удержать неумелое дитя от неверного шага в сторону разверстой пропасти, было бы сложно прогнозировать, кем бы мы сегдня были, и к чему привела бы нас неверная тропа.
Борис Ипполитович включил в электрическую сеть не менее хитро придуманное устройство, посылавшее в радиоэфир шум столь отчаянной силы, что в ближайшем радиусе в тысячу метров становился невозможным любой радиоприем и радиопередача...
У Дуба, видимо, очень сильно разболелось ухо. Его сосредоточенность и отрешенность улетучились в одно определенное мгновение. Он дергался, гримасничал, даже стучал себе по уху, наверное, от невероятной боли, пытаясь хоть как-то ее заглушить и успокоить. «Боль», однако, не проходила. И внимательный Борис Ипполитович поспешил на помощь страждущему в океане экзамена.
— Что с вами? — Борис Ипполитович искренне сочувствовал бедному студенту.
— В ухе стреляет,—чуть ли не плакал Дуб, взглядом преданного и страдающего пса глядя в глаза профессору.
— Ай-яй-яй...— продолжал сочувствовать Борис Ипполитович. И его придыхания и «охи» как-то незаметно стали переходить в нервический смех.
Смех! Лучшее лекарство от всякой боли! Тем более, когда смеются два человека, которых в этой ситуации смело можно назвать равновеликими мошенниками. Мошенник молодой и мошенник поживший в смехе рассказали друг другу больше, чем если бы для того потребовались слова.
Борис Ипполитович протянул руку к наушной повязке Дуба, нащупал у ее основания тонкий проводок, дотянулся до «белой гвоздики» в петлице пиджака и вытащил удивительной конструкции микрофон. Оба — и профессор, и студент смеялись, как дети, и искренне радовались шутке, без которой сегодняшний день, наверное, показался бы и Борису Ипполитовичу, и студенту Дубу вялым, серым и похожим на все остальные будни. А так на глазах у всех он становился праздником.
— Значит так,— Борис Ипполитович не мог говорить, захлебываясь в смехе.— За изобретение «пять», а по предмету «неуд». «Неуд»!
Это было сказано Дубу, а в микрофон, который в это мгновение соединял Бориса Ипполитовича с невидимым и пока незнакомым напарником Дуба, определенно техническим талантом, профессор вещал;
— Профессор, конечно, «Лопух»! Но аппаратура — при нем. При нем!.. Как слышно? Как слышно меня?
Вволю отсмеявшись, Борис Ипполитович передал Дубу и замысловатую аппаратуру, и зачетку, в которой загодя был выведен мудрый профессорский вердикт.
— Большое спасибо...
Дуб поступил весьма разумно, поблагодарив профессора: тем самым он оставил за собой возможность второго захода, уже на правах доброго знакомого...
* * *
Шурика и Лидочку вела одна дорога, стелившаяся им под ноги властной рукой Наваждения и его земным воплощением,— студенческим конспектом.
Проделав с головокружительной удачей весь обратный путь от Лидочкиного дома: мимо бдящего во дворе бульдога, мимо раскрытых и таящих опасность люков городской канализации, где неспешно шел профилактический летний ремонт; через перекрестки городских магистралей с опасно снующим транспортом; до родных институтских стен, молодые люди растворились в гуще себе подобных. И, когда кто-то громко окликнул:
— Саша!
... была прочитана последняя строчка в конспекте. Шурик оглянулся на зов, не нашел адресата и потерял из виду ту, рядом с которой прошли, быть может, самые таинственные минуты его жизни.
Как вы, наверное, догадались, Шурик нашел свой спасательный круг, помогший ему не только выплыть из пучины экзамена, но и успешно достичь земли обетованной, когда сложное и страшное испытание позади, и на душе такая легкость и свобода, что хочется петь, летать, просто жить!
Разгоряченную голову так сладостно охлаждала вода из пузатых автоматов с ласковым именем «Харьков». Она стакан за стаканом утоляла жажду, давала живительные импульсы возрождения из небытия.
Генка Сенцов, не покидавший институтский дворик, после успешной сдачи экзамена любопытствовал у каждого новенького, вышедшего из институтского здания: